Эхо Непрядвы
Шрифт:
– Ча горланитя под стеной? – Желтый кафтан Баклана явился между зубцами. – Аль чево забыли в детинце?
За рвом притихла толпа, слушая переговоры.
– Я – сотский ополчения, послан от московского веча. Велено всех бояр, оставшихся в городе, призвать на вече.
– Велено – надо ж! Ты што, в Новагороде аль во Пскове? Да и тамо, чай, не всякого в княжеской детинец пустют. Вы небось хотите дома боярски да купецки пограбить, медов да вин попить из княжьих подвалов? Проваливайте поздорову!
– Ты, Баклан, не узнаешь меня?
– Вас,
Адама охватил гнев.
– Ты што, вор, хошь целеньким выдать Кремль со княгиней и княжатами в ханские руки? И тем шкуру свою спасти? Волей московского народа велю: немедля отвори ворота!
– А этого хошь? – Баклан показал кукиш. – Может, на щит нас возьмешь со своими грабежниками? Не советую! Пополудни, как съедут все лучшие люди, заходите и грабьте, а теперь убирайтеся!
– Зря ты с ним лаешься, Адам, он и боярина Олексу нынче впускать не хотел. Лестницы надобно.
– Поди-ка, сами там доворовывают чужое добро, шкуродеры морозовские!
– Живоглоты!
– Ча выпятился, хомяк мордатый?
Баклан завизжал. Посадский угодил в больное место: стремянный беглого воеводы не выносил своего второго прозвища Хомяк, данного ему за необычайную жадность и склонность к обжорству – свойства, редко соединяющиеся в одном человеке. Адам тоже подозревал, что Баклан никого не пускает в детинец, чтобы не помешали его молодцам прибирать к рукам самое ценное в опустевших домах бояр и гостей.
– Тащите лестницы!
– Погоди, Адам! – На прясле появился пушкарь Вавила. – Ворота сейчас отопрут.
– Я те отопру! – накинулся Баклан на пушкаря. – Я те живо кишки-то выпущу, смердячья харя.
Но уже сдвинулся громадный кованый клин в проеме башни, поскрипывая, медленно пополз вверх. Толпа ринулась в образовавшийся просвет, ворвалась в башню. Ополченцы кинулись в отворенную боковую дверь стрельны, к лестнице, ведущей на стену, чтобы посчитаться с Бакланом. Посадский люд повалил в крепость…
Шестьдесят добрых мечей разгонят и тысячу сброда, но все же в груди Олексы захолонуло: в подваливающей толпе блистали панцири и кольчуги. Неужто гуляям и лесным ватажникам, набившимся в город за последние дни, удалось вовлечь и ополченцев в грабежное дело? Оставив Красного с дружинниками, он решительно кинулся к знакомому детинушке.
– Адам! Ты на кого это исполчился, Адам?
– Олекса Дмитрия! – Суконник остановился, раскинул руки, как будто хотел заключить воина в объятия. – Слава Спасителю – уж и не чаял тебе застать. Не тати мы, Олексаша, отец ты мой: народным вече посланы звать бояр остатних на Фроловскую площадь. Прости за шум – стража не пускала.
– Фу, дьяволы! – Олекса снял шлем, вытер потный лоб, оглядел сгрудившуюся толпу. – Опять этот пузатый хомяк намутил. Вече, говоришь? И слава богу, што догадались.
– Народ сказал свою волю: Москву не отдавать хану, стоять на стенах до последнего. Да нет у нас воеводы. Может, ты возьмешь булаву али боярин Володимир?
– Вот те раз – из грязи да в князи! Так, брат, большое дело не делается. Послали тебя звать бояр – так и зови, кого найдешь. Это ж надо – вече на Москве!
Ополченцы рассыпались по Кремлю. Нашли неполный десяток людей боярского звания и детей боярских, но все народишко мелкий, малоименитый, воинской славой не меченный. Да и то ладно – будет с кем думу держать новому воеводе. Богатых гостей и вовсе ни одного: торговый человек – оборотистый, подлый, чутьистый. Он первым бежит от беды, молчком, тайком.
Торжественным конвоем вели хмурых людей через толпу к помосту. Седобородый худой мужичонка громко дивился:
– От люди! Их в начальные зовут, они же будто во полон плетутся. Кабы меня эдак – под белы руки да в воеводы!
– Ты их заимей, белы-то руки!
– Руки ладно. В голове твоей свистит, Сверчок.
– На полатях научись ишшо воеводствовать. И как тя баба на вече-то пустила?
– Баба, она – сила! Вон Боброк, нашто молодец, а говорят, у нево дома свой воевода в юбке.
– Говорят – кур доят. Да и женка у Боброка небось иным не чета – сестра государева.
– Вон бы кого в воеводы – Олексу Дмитрича!
Олекса во главе своих разведчиков пробирался верхом через прибывающую толпу, заполонившую уже всю площадь. У стремени его шел Адам, о чем-то рассказывая.
– Верно: кричим Олексу!
– Олексу – воеводой!..
Несколько грубых пропитых голосов грянули хором в середине толпы:
– Жирошку – воеводой!
– Жирошку! Жирошку! – долетело в ответ от церковной паперти. – Всех удалея – Жирошка!
– В чужих лабазах он удалец! Олексу-у!..
Бронник Рублев, поднявшись на помост вместе с приведенными, хотел говорить, но ему не дали.
– Олексу – воеводой! – уже многие десятки голосов кричали возле помоста имя молодого сотского, и это имя стала подхватывать толпа: – Олексу! Олексу!..
– Жирошку, сына боярского! – снова пронзительно закричали разом хриплые голоса.
– К черту вора! Он детинец разворует и пропьет! Олексу!..
– Олексу! Олексу воеводой!..
Сидящий верхом Олекса наклонился к Адаму:
– Твои кричат? Ты постарался?
– Помилуй бог, Олекса Дмитрич! – Адам улыбался. – Я лишь угадал, кто нужен нам.
Олекса приподнялся на стременах, снял шлем, стал кланяться на четыре стороны. Площадь затихла.
– Благодарю вас, люди московские, за честь неслыханную. Надо бы теперь спешить к государю, но, видно, сам бог судил мне завернуть в Москву – так и быть: остаюсь с вами! – Крики одобрения оглушили площадь, глаза Олексы схватило слезой. – Останусь с вами, но чести великой не приму. Хотел бы, а не могу, православные. Дайте мне сотню ратников, две сотни, три, даже пять – управлюсь. Честью воинской и богом клянусь: где бы ни поставили меня на стене – там ни один ворог на нее не ступит. А найдутся охотники из ворот выйти да трепануть Орду нечаянным налетом – с радостью поведу их. И ей-же-ей! – волком завоет у меня ханская свора!