Эхо в тумане
Шрифт:
— Бейте, только когда…
— Ясно, товарищ политрук, — прошептал Екимов. В его больших и тяжелых руках карабин казался игрушечным.
— Екимов…
— Вижу…
Немец уже поднимал автомат, а к нему прямо через кусты, сняв с головы пилотку, шел… Хефлинг.
— Стой! — крикнул рыжий.
— Ты что, парень, не узнаешь? — ответил ему Хефлинг по-немецки.
— Стой!
— Не дури. Убери шмайсер. И веди меня к командиру. Я с той стороны.
— Тристан! — крикнул рыжий неуверенным тодесом. Испуг перекосил его щекастое лицо. Он не знал, как поступить. Стрелять в странно одетого немца, что это был немец, он, видимо, не сомневался — у него решимости не хватило.
Положение спас Чивадзе: он навалился на немца сзади, как коршун на курицу. Заученным движением заломил ему руки за спину, повалил наземь. По счастливой случайности ствол автомата уткнулся в мох, раздался выстрел, так отзывается камень на удар кувалды — глухо.
К Чивадзе и Хефлингу, как молнии, бросились, Чердяев и Шарон. В считанные секунды дело, было кончено. Екимов с облегчением отложил винтовку, тыльной стороной ладони вытер искусанный комарами лоб.
— Еще миг — и гахнул бы, — признался весело. — И зачем было Эрику разыгрывать спектакль? Так и под пулю запросто…
Политрук и сам не осознал, нужно ли было окликать фашиста? Но то, что Хефлинг предотвратил громкую стрельбу, стало очевидным только сейчас. Как быстро он сориентировался!
А вот Гулин и Гончаренко перестарались. Когда к ним подбежал политрук, он увидел неподвижного, лежащего в неестественной позе немца. Тут же, в траве, валялся котелок, рассыпались ягоды. Автомат — первый трофей отряда — Гончаренко повесил себе на грудь и всем, кто подходил к нему, показывал:
— У фашиста, понимаете, только один рожок, да и тот, понимаете, наполовину пустой. А почему, знаете? В наших стрелял — гадюка!
Гончаренко оправдывался: его же посылали за «языком», а не за трупом.
Гулин отошел в сторону. Подавляя чувство брезгливости, принялся вытирать о траву испачканные кровью руки. В крови были гимнастерка и сапоги.
— Ранены?
— Что вы, товарищ политрук, — ответил разведчик. — Я его хотел живьем. Подставил нож к горлу, а этот гад меня не понял…
Подходили бойцы, рассматривали первого убитого немца, удивлялись:
— Ну и бугай! На центнер потянет.
Казалось невероятным: как это Гулин справился. Разведчик явно уступал фашисту в весе, но — вот он, результат! — не уступил в умении. Это была первая победа Гулина, и ее восприняли бойцы как свою собственную. Оказывается, врага можно бить даже ножом…
Политрук, слушая приглушенные разговоры, все чаще посматривал на часы. Время немецкого завтрака подходило к концу, и теперь фашисты, сытно поев, продолжают, наверное, выполнять свои обязанности, опять усилив бдительность. Впрочем, это было только предположение. О том, что немцы едят в одно и то же время, ему сказал Куртин, а Кургину — кто-то в полку. И вообще уже давно ходят байки, что фашисты — строгие педанты, все делают по часам, в том числе завтракают, обедают и ужинают. Не вояки, а санаторники!
Кургин пока не вернулся с рекогносцировки. Отряд, пятью группами расположившись у самого болота, ждал командира. Сидели тихо, чувство настороженности обострилось до предела. Политрук это ощущал на себе. И коль Кургин не возвращался, Колосов решил допросить пленного, тем более что рядом был переводчик — немецкий товарищ, боец отряда Эрик Хефлинг.
Пленный со связанными руками и с кляпом во рту лежал под сосной. Он мычал, крутил головой, бился о камень толстым мясистым затылком. Его потную, стриженную под «бокс» голову густо облепила прожорливая мошкара. Хефлинг придирчиво, словно выискивая знакомые черты, рассматривал своего неожиданного земляка-берлинца. Тут же был Чивадзе: этот немец тоже интересовал его не меньше, чем остальных.
— Эрик, ты спроси: зачем он служит Гитлеру?
Хефлинг едко усмехнулся. Подобный вопрос он однажды попытался задать еще в тридцать девятом году, когда оказался в казарме пехотного полка. Спросил, как он считал, человека надежного, бывшего социал-демократа. В тот же день рядового Хефлинга вызвали в штаб, и неразговорчивый пожилой фельдфебель отвел его в карцер.
— Спроси, — настаивал Чивадзе.
— У него кляп, — наконец ответил Хефлинг, продолжая рассматривать немца.
— Никак знакомый?
— Все они, товарищ политрук, знакомые. Все на один стандарт, как пряжки ремней. Этот, например, уже негодяй законченный.
— Почему?
— Я его слышал. В малиннике… Нацист. Разрешите, я его расстреляю?
— Он, товарищ Хефлинг, пленный, — уточнил политрук и пояснил: — Пленных Красная Армия не убивает.
— Но он же фашист!
— Вполне может быть… Завтра подойдут наши, и мы его сдадим кому следует. А пока пусть ответит на вопросы. Освободите ему рот. И предупредите: крикнет — смерть.
Хефлинг перевел. Немец энергично закивал головой, но, как только ему вынули изо рта кляп, тут же потребовал, чтобы развязали руки, иначе русские комары лишат его рассудка.
Руки ему развязали, но на вопрос: «Какое подразделение и в каком количестве охраняет узел?» — отвечать отказался, а Хефлинга обозвал предателем.
Пришлось снова ему вязать руки и затыкать рот. При этом Хефлинг так стянул ему запястья, что фашист застонал от боли и с ужасом понял, что смерть он примет не от советского комиссара, а от немца в красноармейской форме