Эхо в тумане
Шрифт:
18
В сосновом бору бойцы лейтенанта Лободы нашли вытоптанный участок — многочисленные следы подбитых шипами подошв.
— Тут у них выдача горячей пищи, — предположил Лобода. — Значит, передвигаются по ночам.
Приходилось недоумевать: почему немцы не торопились предъявлять свои права на доты? Шли уже не минуты, а часы. Все вокруг дышало покоем.
Тишину нарушила перестрелка около дороги на Хюрсюль. Били из винтовок. Выстрелы сухо отдавались в шумевших на ветру соснах. Кургин позвонил Лободе. Ответил Метченко, дежуривший у пулемета:
— Какие-то немцы. Лейтенант выясняет. Перестрелка произошла в лесу. Значит, немцы не рисковали выходить на дорогу: то ли они скапливались для атаки, то ли им нужно было обойти узел и следовать дальше.
Тянулись томительные минуты ожидания — из нижнего дота все еще не докладывали. Кургин начинал нервничать: его смущала неясная обстановка. Ну атаковали бы сразу — и все стало бы на свои места. Люди настроены на бой, отходить не будут. Да и куда? Назад, в болото? Зато там, за линией фронта, услышат и поймут: рейдовый отряд достиг цели, сражается. И ему нужна главная подмога — наступление по всему фронту.
Об этом наступлении — только и разговоров. А слова немецкого санитара — может, и в самом деле геббельсовская пропаганда? Если санитар это знал, то он, значит, понял, что узел в руках красноармейцев? Поведение фашиста было благодушным. А фашисты, как уже давно убедился Хефлинг, насколько жестоки, настолько и трусливы. Немецкий же санитар вел себя естественно.
На фронте так бывает: одно неосторожно оброненное слово, что противоречит ходу привычных мыслей, сеет в душе сомнение. А выполнять приказ, сомневаясь в его целесообразности, — вещь опасная: хочешь ты или нет, но уже не вкладываешь в дело всю силу ума и ненависти. Это политрук знал пока лишь по книгам, которые он читал, будучи курсантом…
Сомневаться полезно в научной гипотезе, но в бою, когда со всех сторон противник, тут в правильности приказа не усомнись, действуй, твердо помня: чем больше уложишь врагов, тем ближе победа.
Командир и политрук, занятые одними мыслями, ждали сообщения от Лободы. В доте — отсюда, из траншеи, хорошо было слышно — комсорг Арсен проводил беседу. Не иначе как по памяти, он делал выкладки:
— …Каждого бойца, который держит в руке оружие, обеспечивают минимум десять человек в тылу.
«Почему именно десять…» — недоумевал политрук. Горячая речь Арсена звучала в стенах капонира доверительно и призывно: дескать, вы, ребята, постарайтесь и за тех десятерых, что вас обеспечивают.
— Товарищ лейтенант, на проводе нижний дот!
Кургин взял телефонную трубку. Прерывисто дыша, будто после бега, Лобода докладывал.
— Это связисты… Линейщики… Я там выставил пост. Вот они и наткнулись.
— Сколько их?
— Было двое.
— Что значит, — «было»?
Лобода оправдывался:
— Они открыли огонь… Убили Разумовского. Сквореня ранили…
«Еще потеря», — подумал политрук, стараясь представить, какой он из себя, Разумовский.
— Усильте наблюдение. Не исключено, немцы вышлют многочисленную группу.
— Есть предложение, — вмешался политрук. — Неплохо бы послушать телефонные переговоры.
— Идея, — согласился Кургин. И в трубку: — Вот тут комиссар предлагает подключиться. Пусть Хефлинг побеседует. Если что интересное, докладывайте немедленно.
В сопровождении стрелка Седова и пулеметчика Сорокина Хефлинг вышел на линию. В нескольких местах прозвонил кабель — пусто. Где-то был обрыв. Искать обрыв, удаляясь от узла, Сорокин как старший группы не рискнул, но и возвращаться ни с чем тоже не хотелось. Продолжали искать провода вблизи дороги.
В соснах шумел верховой ветер, и до слуха не сразу донесся гул моторов. По дороге со стороны Хюрсюля двигалась колонна.
— Отходим! — приказал Сорокин.
Отходить старым маршрутом уже было нельзя, и бойцы рванули через бурелом. Под ноги то и дело попадали давно сгнившие деревья. Наступишь — коричневой пылью взрывается труха или же остается мокрое углубление — отпечаток подошвы.
Сорокин бежал, оглядываясь, не давая товарищам передышки. Только бы успеть предупредить. Бойцы выбежали на опушку, где все еще паслись кони, и тут из нижнего дота их заметили, но уже из-за поворота выползал бронетранспортер, сопровождавший колонну.
— Немцы! Немцы! — кричал, размахивая руками, Хефлинг, забыв о том, что и сам он немец.
Бронетранспортер — стальная коробка на толстых резиновых колесах — приближался к перекрестку. Машину видели отовсюду: из амбразур дотов и со стороны землянок, где занимала оборону подвижная группа Забродина — главное подразделение отряда по борьбе с бронированными целями.
Пока бронетранспортер катил к закрытому шлагбауму, Забродин обратился к товарищам:
— Беру с собой двух добровольцев.
— Почему добровольцев? — резонно заметил Козютин. — Ты лучше спроси, кто дальше бросает связку. Это могу я и вот он. — Ладонью вытянутой руки Козютин показал на конопатого бойца в расстегнутой гимнастерке, из-под которой выглядывала флотская тельняшка. — Митька Пятак.
— Ошибки нет, — невозмутимо подтвердил конопатый боец, поднимаясь.
— Тогда — вперед! — скомандовал Забродин, и они втроем со связками гранат побежали навстречу бронетранспортеру. Их надежно укрывали валуны и высокий папоротник. Но вот кончился лес, а до перекрестка еще метров семьдесят. Тут нужен был рывок, и Забродин цепенел от мысли, что немецкий пулеметчик, взявший под прицел стену соснового бора, не даст им как следует махнуть гранаты.
У шлагбаума бронетранспортер остановился. За пуленепробиваемой стенкой немцы выжидали.
— Ломаются, сволочи! — шепнул лежавший рядом с Забродиным Козютин. Его еще не знавшая бритвы щека нервно подергивалось. Он лежал на животе, обдавая связку своим горячим дыханием.