Эхо в тумане
Шрифт:
«Вот и настал момент теорию применить на практике, — думал он, приближаясь к верхнему доту. — Впрочем, поучительного опыта вроде и не было. Гулин отчаянно смел. Так в отряде нашем все такие! За двадцать минут боя уложить почти сорок фашистов: для ста девяноста штыков — не так уж и плохо. И все же Гулин — боец особый».
Начатый разговор об убитом немце так и погас, не разгоревшись. Разведчик дал понять, что фашист был слишком самоуверен. Если б не Гулин, его прикончил бы Гончаренко…
В верхнем доте — следы недавнего боя: остро пахло сгоревшей пластмассой, ощущался горький привкус тротила. Он чем-то напоминал пыльную степную полынь, пропитанную дымом.
Пулеметчики Лыков и Косарь колдовали у трофейного станкача: на массивном деревянном столе разобранный затвор, банка с ружейным маслом. На ее крышке незнакомая эмблема — петух с ярко-красным оперением. Эмблема принадлежала какому-то европейскому государству, но только не Финляндии.
Кургин, уже побритый, со свежим подворотничком, встретил политрука обрадованно:
— За сорок минут организовали систему огня.
— А это? — Показал политрук на разобранный пулемет.
— Трофей не в счет… Кажись, гранатой попортили маленько, — и к бойцам: — Как, ребятки, получится?
У Лыкова лицо детское, курносое, а руки тяжелые, сильные: он поднимал пулемет, весивший два с лишним пуда, играючи.
— Его бы в мастерскую, к Григорию Карповичу, — говорил боец, продолжая возиться с затвором.
— Конкретней?
— К артмастеру, товарищ лейтенант.
— Без инструмента — все впустую, — поддержал товарища похожий лицом на Лыкова Косарь. — Тут и пружину менять надо. И вот эту хреновину… — Он показал фигурную деталь, на которой блестело масло.
— Хреновина — что… — сказал ему Лыков. — Тут не хватает еще одной хреновники. Она вот сюда заходит. Если на нее нажимаешь, получается автоматическая стрельба.
— А если не нажимать?
— Одиночная.
— Жаль, — заключил Кургин. — Без этой машины коробки с лентами — железо… Ладно, собирайте. С паршивой овцы хоть шерсти клок. Если что — будем стрелять одиночными: прицельней и экономней.
Командир был не очень удручен, что трофейным пулеметом воспользоваться не удастся. Хватало своих — надежных и проверенных.
— У Лободы тоже есть трофейный, — сообщил политрук.
— А что, дело, комиссар, — понял Кургин и Иваницкому: — Посылай ребят к Лободе — ленты ему нужнее. И пусть прихватят банку с петухом. Масло — что надо.
— Французское, — вдруг вспомнил Колосов, какому государству принадлежит эмблема.
— Все равно трофейное, — легко согласился командир и высказал мысль, которая, видать, пришла ему уже после боя: — Неплохо бы изучить захваченное оружие. Все может случиться… Знаешь, как погиб Паршиков? Вот сюда, в траншею, он прыгнул с трофейным карабином, а из-за поворота — фашист. Пока Паршиков дергал затвор, тот перекинул автомат и прицельно выстрелил. Я приказал карабины заменить на автоматы. Оружие эффективнее…
Слушая, политрук ловил себя на мысли, что Кургин в данном случае рассуждал как чистейший военспец. Хотел он того или нет, но все у него сводилось к пулеметам, автоматам, патронам, гранатам и даже ножам. Сорок финок, снятых с убитых, распорядился отдать разведчикам и подвижной группе резерва.
— Удобные, — говорил он убежденно. — Я видел, как ударили Федорина. Лучше б никогда не видеть… Так он и стоит перед глазами! Немец руку выбросил вроде шутя. Федорин не успел даже прикрыться… — и снова о том, что наболело: — Как считаешь, комиссар, огневая точка нужна на вершине?
— Нужна. А заодно подумаем, чем лечить раненых.
Кургин посуровел. В его болезненном взгляде была тяжелая озабоченность.
— Выйдем, комиссар, на ветерок. Тут, понимаешь, жгли аппараты, что ли…
От запаха сгоревшей пластмассы першило в горле. Бойцы кашляли. Зато не было мошкары: едкий дым выкурил ее надолго.
В траншее, на свежем воздухе, разговор пошел легче, но все о том же: где добыть медикаменты? Потом подосадовали, что так нелепо потеряли радиопередатчик. Ободряло одно: завтра полк будет здесь, и тяжкие заботы отпадут сами собой.
— А если не будет?
— Ты что, комиссар! Сожгли уже патронов, знаешь, сколько?.. В бою я радовался, что мы своими активными действиями отвлекаем фашистов на себя. А теперь боюсь даже себе признаться, что нового боя не желаю. Воевать голыми руками — абсурд!
Кургин раскрыл планшетку, выдернул из ячейки остро отточенный карандаш, стал водить им по карте.
— Вот здесь, по всей вероятности, южнее Сямозера, будет наноситься главный удар. Отступающие попрут вот сюда… Нам, понимаешь, отходить нельзя. Не для того мы носом рыли болото… — Командир задумчиво умолк.
Политрук напомнил:
— Хефлингу удалось поговорить с санитаром.
— Надо было их к чертовой матери…
— Пожалели…
— Ну и что он, санитар?
— Готовятся брать Петрозаводск.
— Чушь! Геббельсова пропаганда.
— А если не пропаганда?
— Тогда зачем вы их не высадили из машины? Допросили бы!
— Раненых?
— Раненые подождали бы. Хотя… наших они терзают и раненых.
— То — они, а то — мы. Нам, дорогой командир, опускаться нельзя — иначе одолеют.
Политрук поднял голову. Со стороны Ладоги плыли тучи. Горизонт заволакивала белесая муть.
— Портится погода, — сказал Кургин, поглядывая на небо.
Колосов вспомнил примету:
— «Нет тумана поутру — к ненастью». Что же получается? Обман.
— Карелия, — заметил Кургин, захлопывая планшетку. — С одной стороны — мама Балтика, с другой — папа Баренц, и оба о себе напоминают циклонами. Ненастье для нас, пожалуй, благо: хоть бомбы не посыплются на наши стриженые головы!.. А заметил, комиссар, что-то не видно фашистской авиации. Может, она над Ленинградом? Гады отгрохали доты, а движения — никакого. Днем даже охрана отсыпается. Здесь, комиссар, что-то не то.