Эхо вечности. Багдад - Славгород
Шрифт:
Ну что нам делать? Видим, что мы не пройдем на ту сторону села. Возвращаемся опять к бабке на печь.
Коля Душкин встречает нас матом, злорадствует.
Нам не спится, уже и ночь настала, а мы приоткрыли занавеску на печи, сидим и тупо смотрим в окно.
Вдруг как бахнет что-то, и за окном сразу полыхнуло далекое пламя. Что такое? Мы с печи соскочили, прилипли к стеклам — видим, немцы подожгли колхозную конюшню. Она горит, аж гудит — крыша-то соломенная, да и стены из глины с соломой. Господи, что поднялось: как завелись по селу собаки выть, заревела по дворам скотина! Бедные кони как-то выскочили, видимо через сгоревшие двери, мечутся на фоне огня...
Ну и люди, конечно встревожились, повыскакивали на улицу, кричат-голосят. Людей немцы, вроде не трогают, но надолго ли? Мы дрожим осиновыми листами... Чем это все кончится?
Мы поняли одно — немцы собираются отступать, коли сжигают все, выполняют неронский, иезуитский приказ Гитлера. Вот нелюдь, так нелюдь. Для него люди хуже мусора были.
И тут забегают к нам женщины: Матрена и Надежда. Матрена, у которой Яшка Жидик[46] раньше жил, со слезами ищет его, а он был где-то в другом месте, не знаю, где.
Они говорят:
— Немцы сказали, что женщины могут через балку перейти к своим. Там уже наши! — говорила одна.
— Да, они сказали, что тут будет бой, и мы все погибнем. Смеялись, мол, идите к своим красным, — добавила другая.
Мы пригорюнились, что уйти не сможем и погибнем... Но Надежда мотнулась домой и принесла большие связанные ею на продажу шали.
— Подкачивайте штанины и набрасывайте на плечи себе эти палантины, так вы в темноте сойдете за женщин. Пойдем все вместе!
Она завязала на наших головах ситцевые платочки, укрыла нас своими шалями разных форм, короче, переодела в женщин. Взял я на руки ее мальчика и мы пошли.
Подходим к тем, кто пропускает людей на ту сторону. Немцы пропустили нас со словами:
— О komm, komm! Komm на болшевик! — Идите, идите! Идите к большевикам!
Ну, мы быстро нырнули в ту балку и давай вовсю бежать, убегать к своим! А немцы как дадут, дадут очередь из автоматов поверх наших голов. Мы со страху приседаем и прячемся в траву, еще зеленую, в росшую там лозу, в кусты разные. А они хохочут, им развлечение...
Перебежали наконец, но оказалось, что русских там еще нет. Выбрались мы из села и кинулись бежать навстречу нашим еще через одну балочку, через открытую степь. Добежали до колхозного курятника и встретили какую-то женщину.
— Что в том курятнике? — спрашиваем. — Там люди есть?
— Там прячутся ваши эвакуированные.
Мы побежали их искать. Вошли внутрь курятника, прошли в комнату для работников, и нашли там и Жидика, и дядю Семена, и других, кто был в лагере возле пруда, откуда я в ездовые пошел. Оказалось, эти пленные убежали оттуда. А оставшихся, кому это не удалось, немцы расстреляли.
Так я второй раз от расстрела спасся.
И в это время немцы начали пристреливать свои пушки, артиллерийский обстрел по выбранным ориентирам. Как раз их снаряды ложились возле курятника...
— Все, — догадался я, — значит, впереди уже немцев нет. Бежим туда! Будем продвигаться на восток, но не дорогами, там техника может идти. Бежим степью.
Я снял с себя женские одежды, отдал Надежде:
— Спасибо, Надя, за все. Теперь я иду домой, а ты постарайся выжить.
Расстались мы с женщинами.
Душкин бежать со мной не захотел, побоялся. Деды тоже остались там, где-то под кустами пересиживать. А я оторвался от всех и побежал напрямик на восток, к своим. Свои по бегущему человеку стрелять не станут.
Тут начало светать.
Белоруссия родная, Украина золотая...
И вдруг слышу, где-то за холмом едет машина с людьми, которые поют популярную тогда песню, называлась она «Песня красных полков»:
Белоруссия родная,
Украина золотая...
Наше счастье молодое
Мы стальными штыками оградим!
Ох, как я залился слезами, мама родная! Свидетелей же не было, и я упал на поле, зарылся лицом в свой рукав и голосил, даже что-то причитал! Не знаю, к кому я обращался. Плакал не скрываясь, прямо по-детски, навзрыд, от души. Долго плакал, потом встал и начал успокаиваться. Но слезы текли и текли по щекам, щекотали запыленную кожу, капали на грудь.
Я только старался устоять на ногах, не упасть, от того что напряжение резко отхлынуло и в меня потоком полилось что-то спокойное-спокойное, умиротворяющее, большое и надежное.
Наплакавшись, я вздохнул, окончательно поняв, что перешел фронт и оказался в родном окружении. Душа просветлела и робко зазвенела внутри меня безголосой радостью: «Я выжил! И больше никогда не услышу рядом с собой немецкую речь!»
Именно тут, на рассвете, в одиночестве, среди степи я испытал минуты чистого, абсолютного счастья: от забытого на 3 года ощущения безопасности и от единения с сильным, непобедимым добром. Все, что было вокруг, принимало меня и радовалось мне, и я доверял ему, зная, что больше ни один снаряд, ни одна пуля не полетит в мою сторону.
О боже, мне больше незачем бояться! Я дома... Стою на очищенной от скверны, родной земле.
— Свои... — безотчетно проговорил я вслух.
Напрямки через кукурузное поле я помчался навстречу песне! Вокруг трещали и лопотали сухие кукурузные стебли, а я только отметил, что початки с них уже убраны, и летел вперед, уклоняя лицо от хлестких ударов метелок.
Выбрался с поля, побежал по открытому месту. И вдруг — раз! — около меня просвистела мина и упала, рыхля землю. Бахнул взрыв.