Эхо войны.
Шрифт:
— Что случилось? Что–нибудь срочное?
— Вскрытие — вещь не слишком срочная, — нарочито легкомысленный тон разбили нервные нотки. Я встревожилась.
— Ремо, кто умер?…
— Шеско.
Глава семнадцатая.
Эх, господа, надо принимать во внимание все случайности! Жизнь — это четки, составленные из мелких невзгод, и философ, смеясь, перебирает их.
За окном сияла безмятежная Дионара, последняя неделя лета. Неделя без засухи, ливней и ненастоящих снегов, первая за сезон. Мир оправился от катастроф, вздохнул и расправил крылья — звенящие от прощальных птичьих песен, изумрудно–лазурные, в прорехах пронзительных небес и отмытой дочиста листвы, с каймой из золота клонящихся к земле хлебов и закатного солнца.
Мир встречал осень тихой безмятежностью, я — недоумением, тихим тем менее, чем больше проходило дней.
На прозекторском столе лежало тело мужчины, после вскрытия ставшее уже даже не телом — сложносочиненным конструктором от органики.
Я стояла у окна и пыталась ответить всего на один вопрос: «Что ты думаешь?…»
Мой мозг отказывался думать. То, что называют иронией судьбы, выходило за пределы всего, во что я верила.
В Кайдолин, день середины лета, мы получили живого, похожего на мертвеца. Дионара принесла нам мертвеца, похожего на живого.
Невозможно пролежать в естественном анабиозе тысячу лет без органических изменений в структуре мозга. Фатальных изменений — теперь мы знаем это.
Шеско Тауче мог пролежать в коме еще тысячу лет, но он не мог очнуться.
ТАК ЧТО ЭТО, БЕЗДНА МЕНЯ ПОБЕРИ, БЫЛО?!
— Ты уверен?…
Ремо потер переносицу и глухо проговорил:
— Да. Овощ, который дышит, у которого бьется сердце, но всего лишь овощ. И ничем другим он быть уже не смог бы физически, — он помолчал и вслед за мной посмотрел в окно. — Как судмедэксперт, я, может быть, плохо лечу живых, зато хорошо разбираюсь в мертвых.
— Я не в твой диагноз не верю, а в свой. Массовая галлюцинация — единственное, что приходит на ум.
— У четверти форта?… Боюсь, придется все–таки признать, что это было на самом деле.
Было. Не есть. Он умер от остановки сердца, к которой не было никаких оснований.
Вскрытие не выявило никаких сердечных патологий, которые могли бы к этому привести. Вскрытие не выявило вообще никаких патологий, кроме нежизнеспособного мозга.
— Орие, я не знаю, что с этим делать. Я подготовлю отчет коменданту, но что дальше…
— Пусть решает. Но, думаю, ни город, ни тем более Центр, не станут заниматься такой ерундой. Нет никаких доказательств, что он приходил в сознание. Триста лет, Ремо. Триста, а не тысяча, — я забарабанила пальцами по считывателю с ответом ременского медицинского университета на мой запрос. — Максимальный срок, после которого выходят из естественного анабиоза без последствий, и это слишком мало, чтобы нам вообще поверили. Так что Мертвяк просто опять засунет нас
Ремо молчал, глядя на труп. Через минуту он заговорил, напряженно и тихо:
— Орие, поговори с комендантом. Пожалуйста. Если можно, сейчас. У меня есть одна глупая мысль, очень глупая и мерзкая. Но если я прав, тебе лучше об этом не знать. По крайней мере, пока я не буду абсолютно уверен.
— Как хочешь… — я растерянно пожала плечами. — Но… Почему?
— Можешь наделать глупостей, только и всего. К некоторым… вещам ты склонна относиться не слишком объективно.
— Хорошо, раз так… Пойду отравлять жизнь коменданту. Удачи.
Я сделала именно то, что сказала, с той лишь поправкой, что пошла к Бесу. А с комендантом я предпочла бы не встречаться ближайшую тысячу лет. А точнее, не знала, как смотреть ему в глаза.
Те, кто может разговаривать со Смертью, не умеют лечить. Они умеют другое — умеют и не делают этого никогда. Потому что холодны, заморожены Смертью и ее знаниями вернее самого лютого мороза. И только совесть у нас, бесчувственных кукол, нормальная, и на фоне молчания других чувств ее голос иногда звучит невыносимо.
И я не хочу, чтобы заговорила моя.
Счетовода не было на месте. Не было его там и через час, и через два. На мой раздраженный вопрос, в какую Бездну он провалился, Тисса лишь лениво повела плечами и посоветовала спросить в соседней приемной.
Спрашивать я не стала, а просто позвонила, поправ тем самым все нормы этикета и субординации.
— А, фарра Морровер, — равнодушно отозвался счетовод. — Я уже хотел за вами посылать. Четыре дня прошло, а вы все никак не можете предоставить внятный отчет по этому вашему трупу.
— Фарр Бэйсеррон, вам не кажется, что отчеты подобного рода должен присылать врач? — сухо поинтересовалась я. — Причем здесь я?
— Вы в этом форте, фарра, судя по всему, при всем. В любом случае, такие разговоры не ведутся по переговорнику, — оборвал он мои возражения. — Подходите в жилой корпус. Блок 4–А.
Он отключился. Я возвела очи горе, досчитала до десяти и начала спускаться на первый этаж.
Слишком часто и не по делу я стала выходить из себя. Размораживаюсь, что ли?…
Блок 4–А отчего–то показался смутно знакомым. Открывший дверь Бес с порога бросил:
— Ну?
Я шагнула внутрь, и всю дорогу до, судя по всему, кабинета не закрывала рта, постаравшись переложить как можно больше проблем на того, кто и должен этим заниматься.
Мне вовсе не улыбалось и дальше выступать в роли универсальной затычки для дыр в чужих планах.
— Что ж, если все так, как вы говорите, нам остается одно, — скучным тоном констатировал счетовод.
— А именно?…
— Молчать, естественно, что же еще? Как вы справедливо заметили, вам навряд ли поверят, поскольку доказательств нет. Кстати, вы не думали, что все это может быть связано с местом, где вы его нашли? Какие–нибудь занимательные бактерии, вирусы? Посторонние воздействия?