Эхопраксия
Шрифт:
Не было никакого заговора. Никого не бросили на растерзание волкам. Но у академиков имелись деканы, директора и крутые пиарщики, которые все держали в секрете и не позволили этому фиаско замарать доброе имя уважаемых учреждений. А Челу Макдональд никто прикрывать не стал. Когда страсти улеглись, и следствие закончилось, когда все положенные задницы прикрыли, а кому надо обеспечили алиби, в перекрестье прицела осталась она – одна-одинешенька с хакнутым кодом, капающим с пальцев.
Может, ее нашла Ракши. Челу уставилась с отвисшей челюстью в потолок,
Потом даже нашли парня, который это сделал: он лежал мертвый прямо в центре мини-вспышки, сошедшей на нет из-за карантина. Очевидно, он где-то допустил ошибку. Но Ракши все еще охотилась (именно это слово она использовала). Не смогла отомстить тому, кто спустил курок, и принялась искать оружейника. Весь ее кипящий гнев. Множество часов, проведенных за тралением Быстронета. Имплантированная идеальная любовь, сначала превратившаяся в горе, а затем в ярость. Громкие угрозы и бормотания сквозь зубы про охоту на мертвецов, долги и «Один урод будет кишки жрать когда я до него доберусь».
Ракши Сенгупта еще об этом не знала, но она искала старину Брюкса.
Она стояла у входа в его палатку.
– Таракан. У меня есть кое-что для тебя.
Дэн попытался прочесть выражение в ее глазах, но Ракши, как обычно, их отвела. Он попытался распознать язык ее тела, но тот всегда был для него шифром.
Дэн постарался говорить без опаски:
– И что там у тебя?
– Просто смотри, – она открыла окошко на ближайшей переборке.
«Она не знает. Не может знать. Ей надо посмотреть тебе в глаза для этого…»
– На что ты смотришь вообще?
– Не… на что. Просто…
– На окно смотри.
«Мне жаль, – подумал он. – Господи, как мне жаль».
Брюкс с трудом перевел взгляд на переборку, на диагностическое кресло, стоявшее перед плоским экраном. Там сияла тропическая саванна, озаренная грязно-желтым светом увядающего вечера («Африка», – предположил Брюкс, хотя характерных животных в кадре не было). Вид со всех сторон обрамляла телеметрия: ленты сердцебиения, дыхания, гальваника кожи. Слева мерцал прозрачный скан мозга, его терзало сверкание нейронов, вспыхивающих в реальном времени.
В кресле кто-то сидел, но из-за спинки его не было видно. Над мягким подголовником торчала голова, обернутая в сверхпроводниковую паутину томоматрицы. В камеру попал подлокотник: на нем лежала рука. Остальная часть человека существовала только в воображении. Фрагменты тела почти потерялись среди ярких освежеванных графиков идущего от него электричества.
Сенгупта покачала пальцем: статичный кадр задвигался. Хронометр принялся отмерять время, секунду за секундой: 03/05/2090 – 09:15:25.
– Что ты видишь? – Говорила не Сенгупта. Кто-то на видео, за сценой.
– Луг, – сказал человек в кресле. Его лицо по-прежнему было скрыто, но голос Брюкс узнал сразу.
Валери.
Трава растворилась в штормовых волнах, желтоватое небо отвердело до зимней синевы. Горизонт не сменил позицию – рассекал картину прямо посередине кадра.
В саундтреке что-то постукивало, словно ногтями по пластику.
– Что ты видишь?
– Океан. Приарктический Тихий океан. Курильское течение, начало фев…
– Океана достаточно. Базовое описание ландшафта – больше нам не нужно. Одним словом.
Намек на движение справа по центру: едва видимые пальцы Валери барабанили по подлокотнику.
Соляная равнина, сияющая в летнем зное. В туманной дали вздымался край столовой горы и темная терраса, разделявшая горизонт.
– А теперь?
– Пустыня.
Тук… тук, тук-тук… шлеп…
Брюкс взглянул на Сенгупту:
– Что это…
– Тише.
Опять соляная равнина: столовая гора мистическим образом исчезла. Теперь из растрескавшейся земли на полпути до горизонта торчал скелет дерева: голый и желтый, как старая кость, с короной безлистных ветвей на ободранном, гладком стволе, слишком прямом для естественной формы. Тень от него тянулась прямо к камере, словно непрерывное призрачное продолжение самого объекта.
– А теперь?
– Пустыня.
– Хорошо, хорошо.
В стеклянном мозге на экране по зрительной коре пронеслась волна алых точек и исчезла.
– Сейчас?
Картина чуть приблизилась: теперь дерево оказалось прямо по центру; его ствол был прямым, как флагшток, и почти разрезал горизонт и добрую часть неба наверху. Пятнышки появились вновь, слабая красная сыпь запачкала радуги мыльных разводов, кружащиеся в глубине мозга Валери. Ее пальцы остановились.
– То же самое. Пустыня.
В ее голосе не слышалось и намека на эмоции.
«Прямые углы, – понял Брюкс. – Они превращают пейзаж в естественный крест…»
– Теперь.
– То же самое.
Но нет – не то же. Теперь ветви оказались за кадром: осталась белая земля, кристально жесткая синева неба и гипотетическая бритвенная линия посередине, разрезающая мир от края до края. И невозможно прямой вертикальный ствол, раскалывающий пейзаж сверху донизу.
«Они хотят спровоцировать приступ…»
Сыпь, сияющая в глубине вампирского разума, превратилась в пульсирующую опухоль. Но голос Валери по-прежнему был пустым и предельно спокойным, а тело неподвижно сидело в кресле.
Камера по-прежнему не давала разглядеть ее лицо. Брюксу стало интересно, почему архивисты так боялись его записывать.
Мир на экране начал распадаться. Соляная пустошь позади дерева слегка отклеилась внизу (дерево осталось на месте, как переводная картинка на стекле). Мир сжался с нижней границы экрана, скрутился, как старый пергамент, и обнажил лазоревую полосу, будто под песком пряталось еще больше неба.
– А теперь?
Пустынные пиксели сжались сильнее, плотнее прижались к горизонту…