Екатерина I
Шрифт:
Была пора, была самая пора, и времени она не стала терять, зазвонила в колоколец. Тотчас вошли фрейлины, и она стала производить умыванье и притиранье.
Подавали ей расписной кувшин в расписной мисе, и то была великая новость, как во Франции имеют моду: и кувшин и миса из толстой бумаги, проклеенной, и воду держат лучше фарфора. А в кувшине вода, и она стала плескаться и плеснула датской водой на грудь.
Датскую воду составлял аптекарь Липгольд из нюфаровой воды, бобовой, огурешной, лимонной, из брионии и лилейных цветов. Для неё имали семь белых голубей, их аптекарский гезель щипал, рубил им головы и папортки долой; мелко толок – и в воду. И перегонял. И эту датскую личную воду она любила. Она ей плескалась и подавала рукой на грудь.
А
Потом уж было недолго: притёрлась помадой бараньих ног и лилей – для мягкости и блеска, а воском для чего-то притёрла ноги. И, двинув ушами, нарисовала на виске три синие жилки, ёлочкой – для обозначения головной боли.
Горчичным маслом она натёрла правую руку.
На неё накинули чёрные агажанты.
Она терпеливо стояла.
Ей насунули на голову фонтанж [171] , чёрный и белый, и облачили в чёрную мантию.
И тогда, обутая, одетая, толстая, белая, в чёрном и белом, понесла Марта свои груди вперёд – в парадную залу.
И поднесла левую свою руку, умытую ангельскою водою, к лицу – закрыла слегка лицо – как бы в скорби – из залы шёл дух.
А когда вошла в залу – опять увидала всех господ иностранных министров. Господа иностранные государства собирались сюда, чтоб смотреть, как она плачет, с десяти пополуночи до двух часов пополудня. И она увидела Левенвольдика, молодого, со стрелками, с усиками – и поняла, что приблизит. Потом посмотрела вбок и увидела Сапегу, жениха племянницына, ещё совсем ребёнка, и поняла, что приблизит.
171
Головное украшение, названное так по имени любовницы Людовика XIV госпожи Фонтанж. (Примеч. автора.)
Марта поднесла свою правую руку к лицу. В гробу там было…
И слёзы потекли, как крупный дождь.
Екатерина возрыдала.
5
Характера не получил. Знаки на теле приобрёл подозрительные. Артикул метать более не годен. Апшита, или отпускного письма, не имеет. Таким он пробрался назад, в город Петерсбурк. Отбылый из службы солдат Балка полка На окраине стояла харчевня, перед ней веки и крошни [172] , и с них торговали три маркитанта-мужика калачами и водкой. В той харчевне он сел высматривать себе дело. Деньги у него были, нищие, что по дороге выпросил. Медными деньгами пять пятикопеешников, и всё новые деньги, с государственными птицами, под птицами пять точек. А старые денежки и копейки, где ездок с копьём и гуртики глубокие, те никто не давал: те прятали. Те деньги считались за хорошие. И были ещё три денежки, которые солдат пробовал на зуб, и о них у него было мнение, не воровские ли, потому что бока были гладкие, без рубежков. Воровские деньги были тоже хорошие, но медные воровские шли много дешевле, чем старые. Это был убыток.
172
Веко – короб; крошня – корзина.
Так он пробовал на зуб денежки, и в это время вошли в харчевню цугом три слепые старика: один – толстый, рыжий, в дерюге, другой – средний человек и третий тоже, а вёл их дурак, который запромётывал головой. Он ввёл их, усадил за стол рядом, и тогда перестал трясти головой, а старцы раскрыли свои глаза, и все оказались зрячие. Взяли калачей, стали пить чай и попросили вестовского сахару. Пили они громко, хлюпали,
– Я у купцов в дураках живу. А ты откуда?
– Я отбылый солдат Балка полка.
После того солдат дал дураку две денежки, чтоб тот дал ему раз глотнуть. После этого разговорились. Дурак рассказал, что он ходит в притворстве, а чей, давно позабыл и помнить не хочет, закрылся ото всего беспамятством и перед купцами молчит. Купцы богатые, а он их водит для притворства – просит милостыню. А первый, рыжий и толстый, щепетильный гостиный купец, второй – тоже гостиный, его зять, а третий состоит фабрическим интересентом [173] на восковом либо на позументном заводе, и он состоять более не хочет и для того потерял себя. Что они видят лучше хоть бы его или солдата, а ходят так, чтоб избыть налог, которого на них много наложено. Так цугом и ходят, сказаны у себя в нетях, сами записаны на богадельню, а всюду у них понасажены малые люди. А он у них в дураках и получает харч, порты и деньгами всё, что соберут. Он и есть прямой нищий. Что так стало в самое последнее время, – он от старцев слышал, – когда сам стал вдаваться в бабью власть и подаваться в боярскую толщу, а ранее был купецкий магистрат и те купцы не ходили в нетях.
173
Компаньоном.
Тут солдат Балка полка хотел крикнуть: «Слово и дело!» – и уже посмотрел на дурака изумлённым взглядом, но дурак спросил его:
– Тебе Балк не говорил, что в лесу растёт?
Солдат наморщил лоб, чтоб подумать, к чему дураку теперь нужен лес, и вспомнить, что Балк говорил, но дурак ему сам ответил:
– Растут в лесу батоги.
Тогда солдат отменил своё решение и так и не крикнул ни слова, ни дела.
– Вы, солдаты, известны, – сказал ему дурак, – железные носы, самохвалы.
И солдат Балка полка от этих слов развёл руками, смирился и ответил, нельзя ли ему на службу, дотому что он теперь почитай что и не солдат. Сам Балк, командир, куда-то подевался. Характер потерян.
– Денег давай, – сказал дурак и пояснил: солдат даст ему всё, что у него есть, а он его пристроит. Деньги солдат отдал не все, а оставил два пятикопеешника. И дурак научил подойти к молодцу, который у старцев, и проситься в фабрические.
– Там, слыхал я, нынче щипать, сучить набирают, а ты ему поклонись получше. А я пойду.
И взошёл в харчевню.
Там старцы отдыхали от чаю и от докладов, что делал им молодец, и пар шёл у них из уст.
– Он изумлённый, – с полным удовольствием сказал молодцу старец о дураке. – Сумасбродный. Но на еду востёр и жаден и на шаг твёрд. Так и ходим.
Тут вошёл в харчевню солдат, и дурак запрометнул было голову, но старцы сказали:
– Ну полно, хлебай своё, что ты, как конь дикий, головой запромётываешь?
Он отхлебнул, поклонился и сказал старцам:
– Аминь.
И старцы построились и пошли, а дурак шёл впереди.
Молодец же остался, и солдат подошёл к нему и поклонился получше, и молодец его завербовал щипать-сучить, а потом послушал военную речь и увидал, что солдат крепкий, и руки у него тяжёлые, и он как есть без хитростей, – и определил: быть ему сторожем, сторожить работных людей на восковом дворе, бить в било по утрам, ходить с собаками. А сторожевой команды всего четыре человека. Пашпорта, ни апшита он не спросил и только сказал:
– Как что – кошками.