Екатерина Великая и Потёмкин: имперская история любви
Шрифт:
Есть и другие намёки на то, что он стал личным советником, если не любовником, императрицы гораздо раньше, чем обычно считалось. Вызывая его к себе в конце 1773 года, она уже говорила Потёмкину, что он близок её сердцу [44]. В феврале 1774 года она выражала сожаление из-за того, что их роман не начался «полтора года назад» [45] – иными словами, в 1772 году. Именно тогда в ней проснулись чувства к Потёмкину.
Если верить Самойлову [46], то два месяца спустя Потёмкин присутствовал на переговорах с турками, начатых Григорием Орловым в Фокшанах, в далёкой Молдавии. Уже тогда он удивил всех своим поведением, которое позже будет всем известно… Пока Орлов вёл многочасовую беседу, Потёмкин якобы отдыхал на диване в домашнем халате, погружённый в думы. Это весьма на него похоже.
Однако по-настоящему важный вопрос заключается в другом: как на этих переговорах очутился сам Орлов? У него не было ни дипломатического опыта, ни соответствующего этому поручению темперамента. По всей видимости, у Екатерины были личные причины отослать его из Петербурга, но неужели она стала бы рисковать судьбой переговоров лишь для того, чтобы удалить его из столицы? Нужно признать, что на переговорах Орлова сопровождал опытный человек – русский посол в Высокой Порте Обресков, недавно освобождённый из Семибашенного замка. И тем не менее Орлов не имел способностей к хитроумной политической игре, которая соответствовала турецким представлениям о хороших манерах.
Вдобавок ко всему они повздорили с Румянцевым: Орлов хотел вновь развязать войну, а Румянцев был против – поскольку знал, что рекрутов и денег в армии не хватает, зато предостаточно болезней. Педантичный ум фельдмаршала и его ледяная резкость, вероятно, выводили из себя беспечного великана, не отличавшегося глубокомыслием. Наконец в ходе спора он потерял терпение и, к удивлению турецких представителей, пригрозил вздёрнуть Румянцева собственными руками. Без сомнения, турки, считавшие себя образцом цивилизованности и утончённости, качали головами, наблюдая славянские варварские манеры. Однако вопросы, судьба которых зависела от исхода переговориов, были чрезвычайно трудными и с каждым днём становились всё сложней. Екатерина требовала, чтобы османы признали независимость Крыма от турецкой власти. Крым выделялся на береговой линии материка, подобно бриллианту в пупке восточной танцовщицы, и позволял контролировать всё Чёрное море. Турки считали море своим и называли его «чистой и непорочной девой» – озером султана. Принять предложение Екатерины для Турции означало утратить непосредственный доступ ко всему северному побережью Чёрного моря, кроме крепостей, и позволить России ещё на один шаг приблизиться к несбывшейся мечте Петра Великого – контролю над черноморской торговлей.
Тем временем российские военные успехи начали беспокоить Пруссию и Австрию: жадный и жестокосердный король Фридрих Великий позавидовал тому, что его русские союзники того и гляди захватят слишком много османских территорий. Австрия, враждебно настроенная как к Пруссии, так и к России, втайне обсуждала с Турцией условия оборонительного союза. Пруссия рассчитывала на благодарность России за то, что была ей верной союзницей, Австрия – на награду за свое вероломство в отношениях с Турцией. Как бы они ни утверждали обратное, и Россия, и Пруссия с надеждой поглядывали в сторону беспомощной и погрязшей в хаосе Польши. Австрийская императрица Мария Терезия противилась грабежу, однако, как выразился Фридрих Великий, «она плакала, но взяла». Приятная глазу, но ослабленная и сама себя разрушающая Польша напоминала незапертый сейф, из которого эти царственные бандиты могли выкрасть всё, что им вздумается, чтобы оплатить свои расточительные войны, утолить алчность и умерить зависть друг к другу. Австрия, Пруссия и Россия приступили к переговорам о первом разделе Польши, тем самым прибавив весу притязаниям Екатерины на Турцию.
Когда раздел Польши был уже почти утверждён, в дело вмешалась Швеция – традиционный союзник Турции. Долгие годы Россия тратила миллионы рублей на взятки с тем, чтобы эта страна оставалась ограниченной монархией, разделённой противостоянием сторонников России и Франции. Но в августе 1772 года новый молодой король Швеции Густав III совершил дворцовый переворот и восстановил абсолютную монархию. Он также убедил турок в необходимости дать отпор врагам. Тем временем на переговорах в Фокшанах Орлова начала утомлять турецкая неуступчивость в ответ на его требование признать независимость Крыма. Были ли тому виной сложность дипломатии, тонкости турецкого этикета или присутствие Потёмкина, зевавшего на диване в своём халате, но так или иначе Орлов предъявил туркам ультиматум и тем самым сорвал переговоры. Турки удалились.
У Орлова были и другие заботы: императорский двор находился в кризисе. Двадцать третьего августа он внезапно, не дожидаясь дальнейших указаний, покинул переговоры и, гоня лошадей во весь опор, отправился в Петербург. Если в это время Потёмкин и вправду лежал на диване, то скоропалительный отъезд Орлова должен был прибавить ему задумчивости.
У санкт-петербургских ворот Григория Орлова остановили по срочному указу императрицы. По причине карантина ему было велено отправиться в Гатчину – находившееся неподалеку его имение.
Несколькими днями раньше, тридцатого августа, двадцатишестилетний красавец, конногвардейский корнет Александр Васильчиков был назначен генерал-адъютантом её величества и занял покои в Зимнем дворце. Придворным было известно, что связь Екатерины и Васильчикова длится уже месяц. Их познакомил Никита Панин, и с тех пор Екатерина пристально наблюдала за молодым человеком. Когда он сопровождал её карету в Царском Селе, императрица подарила ему золотую табакерку с надписью «за содержание караулов», что было весьма необычно для его положения. Первого августа он был назначен камер-юнкером [47].
Узнав, что Орлов возвращается из Фокшан, Екатерина взволновалась и рассердилась, поскольку его бегство с уже почти провалившихся переговоров приковало к её частной жизни внимание всех европейских правительств. Иностранные послы и впрямь растерялись, так как полагали, что Орлов был спутником Екатерины на всю жизнь. Они уже привыкли балансировать между Паниными и Орловыми, которые теперь заключили союз с братьями Чернышевыми. Никто не понимал, какие политические последствия повлечёт за собой появление Васильчикова, однако было очевидно, что Орловы лишаются своего положения, а Панины, напротив, возвышаются.
Отношения Орлова и Екатерины испортились уже два года назад, и мы не вполне знаем, почему. Ей было сорок лет, ему – тридцать восемь, возможно, обоим хотелось найти более молодых партнёров. Он никогда в полной мере не разделял её интеллектуальных интересов. Она могла доверять ему в вопросах политики, они вместе прошли через многое, и у них был общий сын. Но в интеллектуальном отношении Орлов был всё-таки человеком ограниченным; Дидро, который позднее познакомился с ним в Париже, сравнил его с котлом, «который вечно кипит, но ничего не варит». Возможно, по сравнению с Потёмкиным простоватая солидность Орлова потеряла для императрицы свою привлекательность. Однако остаётся загадкой, почему она не призвала Потёмкина занять его место. Может быть, после долгих лет, когда она считала себя обязанной Орлову и его семье, она не нашла в себе готовности выдержать властный и эксцентричный характер Потёмкина. Позднее она будет сожалеть о том, что сразу же не послала за ним.
Как Екатерина потом напишет Потёмкину, в тот же день, когда Орлов уехал на юг, некто рассказал ей о подлинных масштабах его супружеской неверности. Екатерина призналась, что Орлов «бы век остался, есть ли б сам не скучал». Эти слова обычно принимают за чистую монету, но за все эти годы Екатерина не могла не догадаться о его грешках. Его неразборчивость и сексуальные аппетиты были отлично известны иностранным послам. «Он любит так же, как ест, – заявлял Дюран, – и ему все равно, что калмычка или финка, что первая придворная красавица. Настоящий бурлак». Так или иначе, императрица решила, что «уже доверки иметь» к нему не может [48].