Екатерина Великая и Потёмкин: имперская история любви
Шрифт:
Потёмкин вернулся в Санкт-Петербург с репутацией героя войны и блестящей рекомендацией Румянцева: «…он во всех местах, где мы ведем войну, с примечаниями обращался и в состоянии подать объяснения относительно до нашего положения и обстоятельств сего края, преклонили меня при настоящем конце кампании отпустить его в С.-Петербург во удовольство его просьбы, чтобы пасть к освящённым стопам Вашего Императорского Величества» [32].
Императрица, ликуя после Кагульской и Чесменской побед, приняла его тепло: из придворного журнала мы узнаём, что за время недолгого пребывания Потёмкина в столице его одиннадцать раз приглашали на императорские обеды [33]. Есть легенда, что также имела место частная аудиенция, во время которой Потёмкин был не в силах сдержать страстного порыва и бросился на колени. Они условились вести переписку, вероятно, через екатерининского библиотекаря Петрова и доверенного камергера Ивана Перфильевича Елагина – ценных союзников в ближнем окружении императрицы. Нам почти ничего не известно о том, что именно произошло за закрытыми дверями, но похоже, что обоих охватило
24
В одном из недатированных любовных писем 1774 года, которое, как считается, знаменует собой начало их романа, Екатерина пишет Потёмкину, что некий придворный, возможно, союзник Орлова, предупредил её, что её поведение по отношению к Потёмкину становится опасным, и попросил позволения отослать его обратно на фронт, с чем она и согласилась.
Григорий Орлов не мог не заметить, как радушно был принят Потёмкин, и сделал всё, чтобы тот вернулся на фронт. Потёмкин уехал в конце февраля с письмом от Орлова к Румянцеву: фаворит давал Потёмкину достойную рекомендацию и поручал командующему быть его «учителем и наставником». Это был вежливый способ указать младшему сопернику на его место, но в то же время такое письмо означает, что петербургская поездка прибавила Потёмкину веса при дворе. Он был особо отмечен [35].
Не прошло и нескольких недель, как на фронте вновь начались столкновения. Однако в отличие от прошлого года 1771 обернулся разочарованием, и военные действия на землях Молдавии и Валахии (нынешней Румынии), где и служил Потёмкин, не принесли побед. Когда турки благоразумно решили больше не сталкиваться с Румянцевым на поле боя, фельдмаршал предпринял серию набегов на турецкие позиции в низовьях Дуная, пробиваясь в Валахию. Потёмкин показал себя достойно: он получил задание удержать Крайовскую область и «не только что при многих случаях неприятеля ‹…› отразил, но нанося ему вящший удар, был первый, который в верхней части Дуная высадил войска на сопротивный берег онаго». Пятого мая он провёл небольшую операцию: на другом берегу Дуная атаковал городок Цимбры, разорил его, сжёг запасы провизии и захватил вражеские корабли, уведя их на русский берег реки. Семнадцатого мая Потёмкин разбил четырёхтысячное турецкое войско и погнал противника по реке Ольте – по словам Румянцева, это была великолепная и славная победа, которой русская армия обязана лишь потёмкинскому мастерству и отваге. Двадцать седьмого мая турки напали на его отряд, но Потёмкин отразил атаку и обратил их в бегство. Он вновь соединился с войсками Репнина, и десятого июня они совместными усилиями вынудили отступить большой турецкий корпус во главе с сераскиром (звание, в османской армии эквивалентное фельдмаршалу) и захватить Бухарест [36].
Вскоре после этого успеха Потёмкина подкосила серьёзная лихорадка, в летние месяцы широко распространенная в этих дунайских землях. Болезнь была такой тяжёлой, что «выздоровлению своему [он был] обязан своему крепкому сложению», так как «не соглашался принимать помощи от врачей», писал Самойлов. Вместо этого слёгший в постель генерал препоручил себя заботам двух запорожских казаков и велел им обрызгивать себя прохладной водой. Потёмкина всегда чрезвычайно занимали малые народности Российской империи – отсюда и должность при Уложенной комиссии, – однако этот эпизод даёт нам первый намёк на его особые отношения с казачеством. Он изучал казацкую культуру, восхищался их свободолюбием и умением радоваться жизни, а те называли его «Грицько Нечёса» или «серый парик» (из-за завитого парика, который он иногда носил) и предложили стать почётным членом казачьего войска. Несколько месяцев спустя, 15 апреля 1772 года, Потёмкин написал кошевому письмо с просьбой принять его в их ряды, а когда в мае того же года просьба была исполнена и его внесли в списки Запорожской Сечи, он вновь написал кошевому с искренней благодарностью [37]. Потёмкин выздоровел, а русская армия вскоре пересекла Дунай и двинулась к важнейшей для турок крепости Силистрии, контролировавшей устье Дуная. Именно здесь Потёмкин вызвал неугасимый гнев графа Семёна Романовича Воронцова, молодого наследника знатного рода, благоденствовавшего во времена Петра III. Семён Романович, сын провинциального губернатора и известного взяточника, прозванного «большим карманом», и племянник канцлера Петра III, родился в 1744 году и получил хорошее образование. Его как сторонника Петра арестовали во время екатерининского переворота, но позднее он прославился, став первым офицером, который ворвался в турецкие окопы при Кагуле. Как и все Воронцовы, этот англофил с пресным лицом пользовался определённым уважением за свои заслуги, однако и Екатерина, и Потёмкин справедливо считали его политически ненадёжным, и большая часть его деятельной жизни прошла в почётном изгнании – в Лондоне на посольской должности. Теперь, у Силистрии, он оказался в унизительном положении: его гренадёрский полк атаковали двенадцать тысяч турецких конников, и он был вынужден принять помощь от Потёмкина, который весьма неохотно оказал её.
Шесть дней спустя настала очередь Потёмкина просить Воронцова о помощи: «мы не только прикрыли его, но и загнали
Силистрия не сдалась, армия вернулась за Дунай, и на этом неспешная кампания Румянцева завершилась. Зато на долю Второй армии под командованием князя Василия Долгорукого в июне выпало больше событий: вторжение во владения крымского хана увенчались успехом, поскольку войска ханства были заняты сражениями с Румянцевым на Дунае.
Екатерина начала понимать, что воинская слава достаётся не так быстро и легко, как она надеялась. Бездонное чрево армии требовало всё больше и больше рекрутов. Год был неурожайным. Солдатам не платили жалованье. В армии свирепствовала лихорадка, а на османских землях начались вспышки бубонной чумы. Русские опасались, что она может перекинуться на южные армии. Пришло время обсудить условия перемирия с турками, прежде чем они забудут о Чесме и Кагуле. Но вдруг в сентябре 1771 года из Москвы прибыли ужасные новости.
На старую столицу с пугающей силой обрушилась чума. В течение августа болезнь уносила по 400–500 человек в день. В короткий срок город охватили беспорядки. Знать бежала из Москвы, власти паниковали, губернатор покинул свой пост, и город превратился в сюрреалистический склеп, заполненный гниющими трупами, зловонными кострами с тлеющей плотью и слухами о чудесах, исцелениях и заговорах. По улицам полузаброшенной Москвы бродили толпы крестьян и городских работников, охваченных отчаянием и всё сильнее уповавших на чудодейственную икону [39].
Епископ Амвросий, последний из представителей власти, кто принимал хоть какие-то меры, приказал спрятать икону, чтобы уменьшить риск распространения инфекции среди людей, сгрудившихся вокруг реликвии в надежде пробудить её чудесные силы. Толпа взбунтовалась и растерзала епископа на части. Этот был тот самый Амвросий, который одолжил Потёмкину денег на поездку в Санкт-Петербург. И пока Россия изнемогала под гнётом огромных военных расходов, толпа взяла город в свои руки. Возникла нешуточная вероятность того, что чума послужит спусковым курком для дальнейших бед – крестьянских волнений в деревнях.
Число умерших от болезни всё возрастало. Григорий Орлов, не зная, в чём проявить себя в отсутствие поручений от Екатерины, решил отправиться в Москву и разобраться в происходящем. Двадцать первого сентября 1771 года он уехал. К моменту его прибытия в Москве ежемесячно погибали более двадцати одной тысячи горожан. Приехав, Орлов употребил в дело весь свой здравый смысл, компетентность, энергичность и человеколюбие. Он работал без устали. Его величественная фигура и лик с чертами херувима сами по себе служили для москвичей утешением. Он велел сжечь три тысячи старых домов, где могла гнездиться болезнь, ещё в шести тысячах домов провёл дезинфекцию, учредил несколько приютов, вновь открыл запертые на карантин городские бани и потратил более 95 000 рублей на пропитание и одежду неимущим. Благодаря его геркулесовскому подвигу порядок в этих авгиевых конюшнях был восстановлен. Когда 22 ноября он уехал, смертность уже уменьшалась – возможно, благодаря наступающим холодам, но так или иначе, государство вернуло себе контроль над Москвой. Четвертого декабря Орлов прибыл в Петербург и был всеми встречен с восторгом. Екатерина велела воздвигнуть в его честь арку в Царскосельском парке, где уже стояло множество памятников, отмечавших успехи императрицы. Она даже изготовила для него памятную медаль. Казалось, судьба Орловых, которых Вольтер называл героическим родом, в полной безопасности [40].
Когда на следующий год начались переговоры с турками, Екатерина поручила Григорию Орлову чрезвычайно ответственную задачу – обсуждение условий перемирия. Императрица проводила его, подарив богато украшенный бриллиантами и вышивкой мундир. Его вид вновь воодушевил Екатерину, и она с восторгом писала мадам Бьельке: «Граф Орлов… самый красивый человек своего времени» [41].
Приехал ли Потёмкин в Петербург после отъезда Орлова, чтобы помочь Екатерине справиться с очередными невзгодами? Нам в точности не известны его действия в течение этих месяцев, но во время перемирия с турками он определённо ещё раз посетил Санкт-Петербург.
Отъезд Орлова на юг спровоцировал новый заговор против императрицы, что тоже сыграло на руку Потёмкину. В бунте приняли участие от тридцати до ста сержантов Преображенского гвардейского полка. Они были убеждены, что Орлов отправился на фронт, чтобы «убедить армию присягнуть ему» и сделаться «князем Молдавии и императором». Их замысел воплотил в себе самые страшные кошмары Екатерины: они хотели свергнуть её и сделать императором Павла. Этот план был сорван, однако по мере взросления Павла Екатерина по понятным причинам беспокоилась всё сильнее [42]. В июле шведский дипломат Риббинг писал к своему двору, что Екатерина удалилась в поместье в Финляндии, чтобы обдумать, какие же меры стоит предпринять, ее сопровождали Кирилл Разумовский, Иван Чернышев, Лев Нарышкин… и Потёмкин [43]. Первые три фамилии не вызывают никаких вопросов: все эти господа пользовались доверием Екатерины уже почти двадцать лет. Однако присутствие Потёмкина, которому тогда был всего 31 год, выглядит неожиданным. Это первое упоминание его в качестве близкого советника императрицы. Даже если швед ошибался, тем не менее эти слова свидетельствуют о том, что Потёмкин в самом деле приезжал в Петербург, и их отношения с Екатериной были уже куда ближе, чем кто-либо предполагал.