Екатерина Великая
Шрифт:
Нередко можно слышать от читателей вопрос: если Павел – сын Салтыкова, почему же он столь сильно похож на Петра Фёдоровича? Этот вопрос навеян исторической литературой, причём в первую очередь теми произведениями, которые «обслуживали» сохранение династической тайны, раскрытие которой могло быть не только неприятно, но и опасно для русского престола. Но разве кто-то пытался сравнивать портреты Сергея Салтыкова и Павла? А если сравнить, то можно убедиться, что в них очень и очень большое сходство.
Вот как оценивает автор «Истории русского масонства» Борис Башилов черты характера Павла, «прежде чем тяжёлая, ненормальная жизнь, которая досталась на его долю, подорвала его силы»:
«Многие из знавших близко Павла I лиц единодушно отмечали рыцарские черты его характера. Княгиня Ливен утверждала: «В основе его характера лежало величие и благородство – великодушный враг, чудный друг, он умел прощать с величием, а свою вину или несправедливость исправлял с большой искренностью».
В мемуарах А.И. Вельяминова-Зернова мы встречаем такую характеристику нравственного облика Павла I: «Павел был по природе великодушен, открыт и благороден; он помнил прежние связи, желал иметь друзей и хотел любить правду, но не умел выдерживать этой роли. Должно признаться, что эта роль чрезвычайно трудна. Почти всегда под видом правды говорят царям резкую ложь, потому что она каким-нибудь косвенным образом выгодна тому, кто её сказал».
Де Санглен в своих мемуарах писал, что «Павел был рыцарем времён протекших». Если быть точным, то правильнее было бы сказать не «рыцарь», а «витязь». На Руси рыцарей не было. На Руси были витязи, для доказательств достоинств которых не нужно было прибавлять «благородный».
Впрочем, называя государя императора Павла I рыцарем времён протекших, его современник де Санглен, просто не задумывался над истинным значением слова «рыцарь». Он отдавал должное личному мужеству российского императора. Не только де Санглен, многие европейские политики были потрясены поступком Павла I, который, желая уничтожить наполеоновские войны в самом зародыше, послал вызов на дуэль Наполеону Бонапарту. Государь предложил «корсиканскому чудовищу» (так звали Наполеона сами французы) драться в Гамбурге и поединком положить конец кровавым битвам в Европе, вызванным французской революцией. Гвардейский полковник Николай Александрович Саблуков, долгое время находившийся в числе приближённых к императору людей, отметил: «Несмотря на всю причудливость и несовременность подобного вызова, большинство европейских монархов отдали полную справедливость высокогуманным побуждениям, руководившим русским государем, сделавшим столь серьёзное предложение с полною искренностью и чистосердечием». Добавим: с тем чистосердечием, с которым император Павел Петрович всегда относился к людям.
По свидетельству Николая Александровича Саблукова, лично знавшего императора и оставившего записки-расследования о цареубийстве, «Павел знал в совершенстве языки: славянский, русский, французский, немецкий, имел некоторые сведения в латинском, был хорошо знаком с историей и математикой; говорил и писал весьма свободно и правильно на упомянутых языках».
Какое же здесь сходство с мнимым отцом? Пётр Фёдорович косноязычно изъяснялся на русском языке, а в науках и вовсе не был искушён.
Крыса съела двух часовых
Императрицу Екатерину II часто обвиняют едва ли не в равнодушии к своим детям, даже более того, в отсутствии материнских чувств к ним. При этом обстоятельства, благодаря которым она была оторвана от воспитания своего первенца, вовсе не учитываются. Вспомним замысел Елизаветы Петровны: женить Петра Фёдоровича, получить от этого брака ребёнка и самой воспитать его – вот о чём мечтала государыня. Она прекрасно понимала, что великий князь Пётр Фёдорович не способен стать воспитателем. Да и к тому же она-то уж точно знала, чей сын Павел. Конечно, для сокрытия правды великий князь мог бы и прикинуться отцом, да только Пётр Фёдорович на эту роль не годился, ибо сам не вышел из младенчества, хотя было уже ему далеко за двадцать лет.
Екатерина Алексеевна рассказала в «Записках…»: «Однажды, когда я вошла в покои Его императорского Высочества, я была поражена при виде здоровой крысы, которую он велел повесить, и всей обстановкой казни среди кабинета, который он велел себе устроить при помощи перегородок.
Я спросила, что это значило; он мне сказал тогда, что эта крыса совершила уголовное преступление и заслуживает строжайшей казни по военным законам, что она перелезла через вал картонной крепости, которая была у него на столе в этом кабинете, и съела двух часовых на карауле, сделанных из крахмала, на одном из бастионов, и что он велел судить преступника по законам военного времени; что его легавая собака поймала крысу, и что тотчас же она была повешена, как я её вижу, и что она останется там, выставленная на показ публике, в течение трёх дней, для назидания. Я не могла удержаться, чтобы не расхохотаться над этим сумасбродством, но это очень ему не понравилось, ввиду той важности, какую он этому придавал; я удалилась и прикрылась моим женским незнанием военных законов, однако он не переставал дуться на меня за мой хохот…»
Вот каков был этот ничтожный человек, которому выпало носить титул великого князя и наследника русского престола.
Печальный юмор этой части «Записок…» перекликается с возгласом, быть может, даже притупленным временем воплем отчаяния: «Есть ли б я в участь получила смолоду мужа, которого бы любить могла…» Все горькие впечатления молодости будущей императрицы отразились в этой короткой фразе, попросту незамеченной хулителями и клеветниками всех мастей, недалеко ушедшими по своим умственным способностям от вешателя крыс.
Шёл 1745 год… Петру было 26 лет… И в этом возрасте он с полной серьёзностью рассуждал о преступлении крысы и военно-полевом суде над ней.
Нет, «не от распутства, к коему склонности» не имела, родила Екатерина своего первенца, которого нарекли Павлом, от Сергея Салтыкова. И хотя она впоследствии и призналась Потёмкину, что первый её мужчина был по неволе, всё же привязалась к Салтыкову, даже была влюблена в него. Ещё во время беременности Екатерина начала понимать, что рано или поздно с Сергеем Салтыковым, которого она полюбила, придётся расстаться. В её «Записках…» проскальзывают признания, что каждая разлука с ним приносила ей боль. Когда двор переезжал из Москвы в Петербург, Екатерина «умирала от страху, как бы Сергея Салтыкова… не оставили в Москве…». Но его записали в свиту «малого двора». Тем не менее она призналась: «…у меня постоянно навёртывались слёзы на глаза, и тысячу опасений приходили мне в голову; одним словом, я не могла избавиться от мысли, что всё клонится к удалению Сергея Салтыкова…»
До родов этого не сделали только из опасений за судьбу ожидаемого важнейшего мероприятия – щадили чувства будущей матери. И вот около полудня 20 октября (1 октября) родился Павел. «Как только его спеленали, – писала Екатерина, – императрица ввела своего духовника, который дал ребёнку имя Павла, после чего императрица велела акушерке взять ребёнка и следовать за ней».
Здесь явно проявилось желание Елизаветы Петровны взять под своё крыло и свою опеку того, кого она определила в свои преемники. Императрица была хорошо осведомлена о выходках великого князя, который в те дни пил беспробудно и лишь однажды заглянул к супруге, справился о здоровье и тут же удалился, заявив, что «не имеет времени оставаться».
Уж кто-кто, а он-то отлично понимал, что не имеет ни малейшего отношения к новорождённому.
Нелёгкими для Екатерины были дни после родов. Вот только несколько выдержек из «Записок…»: «Его императорское Высочество со своей стороны только и делал, что пил, а императрица занималась ребёнком…» «Со следующего дня (после родов) я начала чувствовать невыносимую ревматическую боль… и притом я схватила сильную лихорадку. Несмотря на это, на следующий день мне оказывали почти столько же внимания; я никого не видела, и никто не справлялся о моём здоровье…»