Екатерина Великая
Шрифт:
Увы, все мы в годы детские, юношеские годы любим похвалу, иногда горделивы. Екатерина в «Записках…», как на исповеди, признавала в себе этот грех.
Обратимся к тому, что писала Екатерина:
«Я говорила себе: «Счастье и несчастие – в сердце и в душе каждого человека. Если ты переживаешь несчастие, становись выше его и сделай так, чтобы твоё счастие не зависело ни от какого события». С таким-то душевным складом я родилась, будучи при этом одарена очень большой чувствительностью и внешностью по меньшей мере очень интересною, которая без помощи искусственных средств и прикрас нравилась с первого взгляда; ум мой по природе был настолько примирительного
По природе снисходительная, я без труда привлекала к себе доверие всех, имевших со мною дело, потому что всякий чувствовал, что побуждениями, которым я охотнее всего следовала, были самые строгие честность и добрая воля. Я осмелюсь утверждать относительно себя, если только мне будет позволено употребить это выражение, что я была честным и благородным рыцарем, с умом несравненно более мужским, нежели женским; но в то же время внешним образом я ничем не походила на мужчину; в соединении с мужским умом и характером во мне находили все приятные качества женщины, достойные любви; да простят мне это выражение, во имя искренности признания, к которому побуждает меня моё самолюбие, не прикрываясь ложной скромностью».
В этих строках, безусловно, сквозит гордыня. Но ведь «гордость ненавистна и Господу и людям, и преступна против обоих» (Сир., 10:7). Известна и такая истина: «Начало гордости – удаление человека от Господа и отступление сердца его от Творца ею» (Сир., 10:14).
Мы видим совсем другие мысли в эпистолярном наследии Екатерины, отражающие её миросозерцание в зрелом возрасте: «Россия велика сама по себе, и что я ни делаю, подобно капле, падающей в море». Гордыня побеждена. Свои немалые, признанные и современниками, и потомками заслуги Екатерина Великая сравнивает с каплей, падающей в море. Или: «Вы говорите, что, по отзывам безумцев, нет более Екатерины. Но если бы её и не было, Российская империя не переставала бы существовать и её, конечно, не разрушат ни Фальстаф (шведский король. – Н.Ш.), ни Фридрих-Вильгельм, ни даже в соединении с другом Абдул-Гамидом. У нас прибывают силы от самого времени».
Характерно и такое высказывание: «Ласкатели твердят земным владыкам, что народы для них сотворены; но Мы думаем, и за славу себе вменяем объявить, что Мы сотворены для нашего народа».
Дух самих выражений изменился с годами, с первого места на последнее ушло собственное «я», свойственное в молодости.
В зрелые годы Екатерина писала к своему постоянному корреспонденту доктору И.Г. Циммерману: «Мой век напрасно меня боялся, я никогда не хотела кого-нибудь пугать, а желала быть любимою, если того стою, а более ничего. Я всегда думала, что все клеветы на меня происходят оттого, что меня не понимают. Я знала много людей, кои были гораздо умнее меня, но никогда, ни против кого не имела злобы, никому не завидовала. Моё удовольствие и желание состояли в том, чтоб делать всех счастливыми, но как всякой хочет быть счастливым по своему понятию, то желание моё часто находило в том препятствия, и я того не понимала…»
А вот весьма характерный эпизод, относящийся к 1767 году. О нём повествуется в книге «Двор и замечательные люди в России во второй половине XVIII века». Автор писал: «В самом начале работ знаменитой Екатерининской Комиссии по составлению нового Уложения дворянство и купечество русские, движимые благодарностью к пекущейся
Собрано 52 тысячи 659 рублей для сооружения Ей памятника. Императрица не изъявила своего на сие согласия, а собранную сумму, присоединив к ней от себя 150 тысяч рублей, назначила для учреждения народных училищ, сиротских домов, богаделен и проч. Пример этот подействовал на многих добродетельных людей, сделавших денежные пожертвования для сей благотворительной цели, как, например: Демидов, Володимиров, Твердышев и многие другие».
Императрица Елизавета Петровна часто говаривала, что племянник её дурак, «но что великая княгиня очень умна». Или: «Она любит правду и справедливость; это очень умная женщина, но мой племянник дурак».
Но закон о престолонаследии, хоть и очень призрачный, хоть и перепутанный в петровское время, но формально существующий, был на стороне наследника престола Петра Фёдоровича. Ну а неопределённость, которая возникла при дворе из-за неспособности его править, была весьма и весьма опасна как для России в целом, так и для великой княгини, поскольку сама её жизнь становилась помехой для исполнения задуманного великим князем.
В своих «Записках…» княгиня Екатерина Романовна Дашкова вспоминала, что, обеспокоенная судьбой великой княгини, однажды поздно ночью 20 декабря 1761 года, то есть всего за несколько дней до кончины императрицы Елизаветы Петровны, она тайно посетила Екатерину и прямо сказала ей следующее:
«При настоящем порядке вещей, когда императрица стоит на краю гроба, я не могу больше выносить мысли о той неизвестности, которая ожидает нас с новым событием. Неужели нет никаких средств против грозящей опасности, которая мрачной тучей висит над вашей головой? Во имя неба доверьтесь мне; я оправдаю вашу доверенность и докажу вам, что я более чем достояна её. Есть ли вас какой-нибудь план, какая-нибудь предосторожность для вашего спасения? Благоволите ли вы дать приказание и уполномочить меня распоряжением?»
Иные историки полагают, что планы у великой княгини всё-таки были, что они родились ещё в конце 1750-х годов. Особенно когда весной 1759 года в окружении Екатерины появился Григорий Григорьевич Орлов.
После сражения при Цорндорфе об Орлове заговорил весь Петербург. Это благодаря таким, как он, прусский король сказал о русских воинах:
«Этих людей легче убить, нежели победить!»
Орлов был потомственным военным. Он родился 17 октября 1734 года в семье генерал-майора Григория Ивановича Орлова, который к тому времени уже стал новгородским генерал-губернатором.
Все его четыре брата, о которых мы ещё поговорим в следующих главах, отличались богатырским телосложением, отменным здоровьем и тоже прошли через службу военную.
В 1749 году Григорий Орлов был определён в Петербургский сухопутный шляхетный кадетский корпус, после окончания которого в 1757 году был зачислен поручиком в лейб-гвардии Семёновский полк. В составе этого полка он и отправился вскоре в действующую армию. А уже в августе следующего, 1758 года ему довелось участвовать в сражении при Цорндорфе.