Экипаж «черного тюльпана»
Шрифт:
— Да и рассказывать-то нечего. Училась в сельской школе. Был жених. Забрали в армию… ждала, явился через два года наркоманом. Он служил в части, которая была рядом с маковыми полями. Один раз избил меня… Потом его забрали на принудительное лечение. Стал бегать, сбежит — его опять поймают. Вот заработаю чеков, найду ему хорошего врача в Ташкенте. Говорят, есть такие, но берут много денег…
У меня совсем пропало настроение. Только глянешь на звезды, а тут тебя лицом о жизнь… Второй раз за вечер почувствовал себя неисправимым идиотом. Налил рюмку, выпил не закусывая.
Веки стали тяжелыми, тени на стенках — расплывчатыми.
— Маринка, я, пожалуй, лягу…
…Утром долго не могу сообразить: где я? Маленькая ручка тормошит меня за плечо. На столе «боржоми», кофе. На лице Марины тонкая улыбка, как у Джоконды.
Пью кофе, говорить не о чем. Суровая складка на переносице, пора прощаться:
— Марина, спасибо тебе за все.
— И тебе спасибо, Леня.
— За что?
Ее глаза светятся, как две звездочки.
— За то, что увидел во мне человека…
— А я думал, обидишься, что не увидел женщины.
— Об этом ваш брат не устает напоминать каждый день, до тошноты… Хочешь по правде? Ты сильно все усложняешь… Я сделала что-то не так?
Я опять почувствовал себя в глупом положении, и сказал себе — это уже слишком. Поблагодарив Марину, поцеловал ее в щеку и понял, что этот дружеский поцелуй — надежнее всяческих барьеров. Больше у меня и мысли не появится о том, чтобы лечь с ней в постель, и Саша может гордиться тем мемориалом, который выстроил в душе маленькой Малики… вот уж эти женщины Востока!
Экипаж встретил меня у самолета улыбками:
— Как, командир, мостик?
— Выстроен, надежный… Отныне Маринэ под нашей защитой.
Для меня стало проблемой собрать свой экипаж. Работали каждый день до упаду — было проще. Теперь мы шефы-пилоты и сидим в основном на земле. Свой самолет командарм не дает никому.
Эдька с гитарой — нарасхват, его зовут туда, где намечается сабантуй. Правда, тело его, вместе с гитарой, доставляют в целости и сохранности. Игорь трудится на замполита, рисует, красит, выпиливает буквы, но спирт, полученный как вознаграждение, пьет вместе с Веней. Влад пропадает в «Олимпийке», там у него объявилась куча земляков. И только Юра, надежный и всегда трезвый, — на месте. Хадыко уже не просится в левое кресло, тем более у нас появилась возможность летать не только в Ташкент, но и в Россию. Юра не пьет совсем, поэтому мои ребята зовут его «стеклянным», но если это и стекло, то насквозь — желтое. Мой правый летчик много курит. У него две страсти — курево и книги. Да еще, пожалуй, зверский аппетит.
Окинет своими печальными глазами комнату, и я уже знаю: сейчас полезет под койку, в ящик с «красной рыбой». Консервы в томате — аварийный запас — шли в ход, когда совсем есть нечего, и только Юрка регулярно с задумчивым видом жевал кильку.
У нас на двери висит график дежурств. Убрать комнату, помыть посуду. Это самый тяжелый день моего летчика. Не потому, что у него интеллигентная натура («белая кость», как говорит Игорь). Просто он рос без отца, и мать, видно, баловала его, кареглазого симпатягу… Как-то прилетели голодные, с ног валимся. Быстренько собираем на стол. Юрка:
— Игорь, будь человеком, помой за меня посуду после ужина.
— Что я за это буду иметь?
— Ты друг или портянка?
— Когда нужен, друг, в остальное время — портянка.
— Игореха, проставлю…
— Не фиг на фиг, мне командир проставит, сейчас будет сто грамм наливать, перед ужином.
Длинный вздох Юры, похожий на затяжной прыжок.
— Хадыко, помою посуду. Мои условия: выпиваешь полстакана спирта. Посмотрим, летчик ты или кал собачий…
Я вставляю словечко:
— Игорь, не боишься, если Юрка командиром станет? Он тебя этот кал есть научит…
— Командир, к этому времени лучший советский прапорщик ВВС станет советским пенсионером.
И все-таки мой летчик выпил эти злополучные полстакана. Он притащил из умывальника ведро, сел над ним — в одной руке стакан, в другой — кружка с водой. Проглотил спирт, потом всю воду из кружки и долго сидел над ведром, тараща на нас красные глаза: «Игорек, ты, кажется, этого хотел? Тебе стало легче?»
Когда поели, Юрка собрал посуду в тазик и пошел в умывальник, его качнуло, он упал, посуда загремела в коридоре. Мы бросились поднимать его, отвели в постель. С тех пор никто не приставал к нему с подобными шуточками.
…Юрка сидит за столом, обмахивает себя газетой. Жарко. Мы в комнате вдвоем.
— Командир, — говорит он, повернув ко мне голову, — пора прекращать эти дела. Ребята сопьются….
— Подскажи как? Все оставили дома детей, жен…
— Я тоже оставил.
— Тебе легче, ты не пьешь. Ты — математик, а они — романтики. Послушай Веню, он тебе расскажет о том, как земля под ногами умеет качаться, как родная баба в кровати…
— Ну да. Все мы — племя романтиков. Как там в песне поется? «Все мы немножко парам-па-рам… Сначала ля-ля-ля… потом парам-парам»… Командир, знаешь кто такой романтик?
— Летчик, напившийся в полете…
— Нет, романтик — это тот, кто не знает, что почем на рынке, но всему придает дурацкую ценность… Циник — тот знает что почем, но ничего не ценит…
— А ты кто, Юрка?
— Когда как. Когда чего-то жду от жизни, то скорее первое. Когда вляпаюсь в дерьмо — то второе.
— Ты считаешь, что мы — вляпались?
— А как же… Наш новый начальник политотдела только два дня после приезда считал, что мы из их «ада» сделаем свой раек. На третий день он напился, а через неделю уже затащил к себе в постель нашу Галину-малину.
— А ты помнишь, каким петухом он стоял перед нашей дверью, когда мы девчонок из Кандагара устроили у себя на ночлег? «Дрозд, что это у вас за бардак?» — «Это наши пассажирки, транспорт за ними не прибыл, ночевать им негде, — говорю ему, — хорошо, что пришли. Займитесь их устройством». Покрутил носом, убежал…
Дверь открылась, явился парень в панаме, полушерстяной форме, расстегнутой до пупка, но в портупее и сапогах. На плече — автомат, рот под черными усами растянут в улыбке.
— Привет, земеля! Еле отыскал пташку певчую!