Экипаж «черного тюльпана»
Шрифт:
Чем не райский уголок? Кругом цветы и птицы, ничто не напоминает пыль и лязг гусениц. Высокие мраморные ступени, холл мраморный, ковры, зеркала. Тишина и покой. Мы вваливаемся со своими сумками, я напрямую — к окошку администратора. Обычно этими делами занимается правый летчик, но здесь — не тот случай. Стою у стойки, разглядываю огромный белый шиньон, тщательно уложенный, хорошо политый лаком. Передо мной неприступный манекен, обильно припудренный, раскрашенный по всем правилам парфюмерной премудрости. Меня, словно я был всего лишь тенью, не заметили… Еще несколько секунд разглядываю холеное лицо, со щеками, опущенными на шею-подпорку, на громадные, в меру открытые холмы-груди, похожие на сопку Авачу, на руки, которые в два раза толще моей шеи…
— Здравствуйте, — как можно шире растянув рот, говорю я.
Холодные заплывшие глазки повернулись в мою сторону, прошлись, будто по пустому месту.
— Вы Людмила Григорьевна? — Я не мог ошибиться, описание совпадало. — Вам привет от Никулина. И я пододвигаю к окошку небольшой пакет.
Зимняя картинка падает с гвоздя, а под ней оказывается другая — здесь светит солнце, поют птички… Григорьевна радостно улыбается, будто увидела родного брата, ее рот ослепительно сверкает золотом:
— Ну как он там, Николаевич?
— Воюет! Жив и здоров… А вот это — от меня.
Просовываю в окошко красивые женские очки от солнца.
— Привез начальника штаба. Рассчитываем пробыть у вас дня два-три.
— Как ваша фамилия?
— Дрозд.
— На вас заказано два номера на семь человек…
— Нельзя ли три номера на шесть человек и один на двух, генеральский? К нашему командиру, — и я показываю на Санникова — завтра жена прилетает.
— Трудно… но попробуем что-то сделать.
— Григорьевна, голубушка… (Ведьма ты огнем дышащая!) Мы, чем смогем…
…Генеральский номер — двухкомнатный, весь в коврах, с диванами, полированной мебелью, укомплектованной посудой, рюмками. Накрываем стол в гостиной. Пал Палыч здесь, как и в кабине самолета, не вмешивается. «Руководи», — буркнул он и пошел бриться в ванную. Отправляю посыльных в гастроном и на базар за зеленью: «Не забудьте купить лепешки!»
Через тридцать минут у нас на столе коньяк, шампанское и все, что надо.
Пал Палыч поднимает рюмку: «Главное — не забыть, для чего я здесь. Самолет из Кустаная прилетает завтра в четырнадцать местного».
Эдька берет гитару. Игорь, сложив руки на коленях лодочкой, начинает добродушно моргать. Веня наскакивает на борттехника:
— Нет, ты скажи, ты можешь подобрать эту песню?
— Какую? — лениво цедит Эдька.
— «Догоняя месяц на скаку!»
— Не знаю такой.
— Как ты не знаешь? — горячится радист. — Да ты слышал ее сто раз. Ярмольника песня. «До-го-няя ме-сяц на скаку…» — поет он.
— Ты меня достал своим месяцем, Веник… Догоняй ты его сам, верхом на стуле.
Поем Кикабидзе: «Я хочу, чтобы песни звучали, чтоб вином наполнялся бокал». А потом — «Пожелай, пожелай, тамада» — песню о летчиках.
День догорает, постепенно угасаем и мы, разбегаясь по своим номерам…
…Утро приходит ласковое, с добрым приветом: из репродуктора доносится ставший родным голос на узбекском языке. Не слышно выстрелов, в открытое окно залетает свежий утренний воздух… Благодать! Иду под душ, потом — в генеральский.
Пал Палыч уже расхаживает по номеру в трусах: «Что, командир, головка бо-бо? Садись, сейчас мы по ней шампусиком…»
Шампанское Палыч достает из холодильника. Пузырьки отскакивают от стенок бокала, лопаются, разлетаясь мелкими брызгами. Я становлюсь легким. Сейчас я отделюсь от этого стула, ветер подхватит меня и понесет над деревьями, над древним городом… «Сияй, Ташкент!» — провозглашаю я и опрокидываю бокал с холодным напитком.
Пал Палыч подходит ко мне: «Дрозд, здесь я тебе не командир, я — Паша. Понял?» — «Хорошо, — отвечаю, — командир!» Он еще раз поправляет меня, и я снова отвечаю: «Понял, командир!» «Ничего ты не понял», — говорит Санников с досадой и приносит бутылку с коньяком.
— А вот этого вот… не надо, командир. У нас сегодня самолет. Спрячь… — настырно наседаю я.
— По капельке, чтоб глаз направить…
— Знаю я эту песню: «Эти глаза не против»…
Решительно убираю бутылку и прячу в холодильник.
— Не прав ты, Леня…
— Вот Леня-то как раз всегда прав!
— Подожди, ты кого это имеешь в виду?
— Кого имею, того и… в виду… — сказал я, икнул газом от шампанского и подумал: «О ком он это?» Если мы с ним о нем, тогда и он там, в Кремле, возможно, тоже икает, этот старик генсек…
Я понимал, что нам надо в город, на свежий воздух, пройтись, отдышаться и к половине второго подкатить с цветами в аэропорт. Сидение в этой скорлупе ничем хорошим не кончится.
— Пал Палыч, мы с вами сейчас — на свежий воздух, потом в аэропорт.
— Ладно, командир, руководи, — махнул рукой Санников.
Я зашел к Юре.
— Юра, к двум часам — накрыть стол. Шампанское, фрукты… и все такое. Цветов не забудьте. Мы с Санниковым пройдемся по воздуху, потом в аэропорт.
— Хорошо, сделаем.
— Контрабанду всю сдали?
— Всю.
— Подкинь деньжат…
«Сияй, Ташкент, звезда Востока!..» Мы с Санниковым шагаем по размягченному асфальту куда глаза глядят. Солнце жарит немилосердно, и мы стараемся держаться в тени. Ташкент — город зеленый, прекрасный город. Очень много русских. Девушки: русские, узбечки, казашки, кореянки — красивы, хорошо одеты. Нам кажется, что мы попали на какой-то праздник дружбы народов. С таким хорошим настроением, в мокрых рубашках, мы подходим к кафе-стекляшке, и Санников заявляет, что он голоден и съел бы чего-нибудь горяченького. В кафе, за исключением двух пожилых узбеков, нет никого. Берем два лагмана. Парнишка с черными, как крыло ворона, волосами, разглядывает нас раскосым взглядом, таким же, как у своих древних воинственных предков. Вот он ловко захватывает черпаком из кастрюли длинную лапшу, бросает ее в круглую миску, потом заливает жидким соусом с мелко рубленным мясом, посыпает зеленью. К лагману берем еще помидоры и зеленую редьку. В буфете — бутылку сухого вина.