Экранизации не подлежит
Шрифт:
– А деньги… – вздохнула Рита, утирая слезы и обрабатывая рану мужа. – Где их взять?
– Не знаю, – задумчиво ответил тот. – Пока не знаю.
Вскоре они оделись и вышли на улицу – успокоиться и хорошенько все обдумать.
Глава 2
На детской площадке никого не было – время, когда Григоричу и Рите особенно нравилось там бывать. Рита сидела на качели и ела пирожок, с таким аппетитом откусывая каждый кусочек и с такой невообразимой мимикой пережевывая его, что казалось, будто она голодала целый год. С маниакальным вожделением поглощать пышные золотистые пирожки может только человек, которому это категорически нельзя. Рита и вправду не ела мучного, поскольку страдала диабетом, и каждый поход в супермаркет с Григоричем в поисках вкусненького был для нее одной из немногих радостей в жизни. Говорят, если очень хочется, то не просто можно, а нужно давать волю организму и на время снимать любые ограничения. Когда желание становится превыше любых законов природы и здравого смысла, когда из души рвется стон загнанного зверя, организм способен на великодушие к своей хозяйке и на время закрывает глаза. В глазах же Риты сияло неописуемое счастье ребенка и великая благодарность мужу, который дарил ей подобное счастье. На задний план уходили и хроническое безденежье, и высокое давление, и склоки с дочерью, и осознание собственной ненужности в статусе пенсионерки, и куча других неприятностей.
А Григорич с наслаждением смотрел на жену. Он присел на корточки, и нежно поглаживая колени Риты, думал о своем. Свое заключалось в том, что он безумно жаждал избавить свою музу от постоянных скандалов с семейкой Быдлович и вместе с любимой выбраться из душного пространства, которое и пространством назвать было трудно, по крайней мере, личным. «По сути, – считал Григорич, – если бы у нас сейчас появилась отдельная жилплощадь, мы стали бы самыми счастливыми людьми на земле». Не одними из, а именно самыми счастливыми, поскольку он был твердо убежден, что никому другому так не нужна была квартира, как им. Для кого-то собственное жилье – приятный бонус от родителей в день свадьбы или непременный атрибут роскоши какого-нибудь фирмача. Для наших же героев это, без преувеличения можно сказать, место спасения жизни и последнее тихое пристанище двух одиночеств. Сегодня они оба почувствовали, что близки к суициду, если такая атмосфера в семье будет продолжаться. А она будет продолжаться. Ах, насколько обидной казалась реальность, что кому-то триста лет та квартира не нужна, но этот кто-то располагает несколькими домами, палец о палец не ударив, чтобы заработать на их покупку – разве что путем криминальных сделок. Григоричу подобные варианты не подходили. Нужно было достать денег каким-то иным способом, который пока никак не появлялся на сумрачном горизонте размышлений.
Под первые одинокие в вечернем воздухе звуки колокола на башне близлежащей церкви Григоричу постепенно становилось тоскливо. Сейчас он как никогда явно убедился в собственной невезучести.
– Господи, – глубоко вздохнул он, прислонясь лбом к коленкам жены. – Чем же я заслужил?
– Что заслужил? – удивленно спросила Рита, перестав жевать.
Григорич поцеловал пальцы на руке жены, что еще смолоду приводило ту в трепет и даже сейчас вызвало легкую поволоку фиолетовых глаз Риты, и с грустью ответил:
– Тебя, моя лапа. Только тебя.
Рита обняла голову мужа и склонившись, поцеловала ее. Колокол стал звонить чаще. Не сговариваясь, Рита с Григоричем встрепенулись и под действием незримой силы, мощным потоком тепла подталкивающей их, двинулись к ажурным воротам церкви.
В лавке они купили свечек и тихонько вошли в среднюю часть храма, где проходило обычное богослужение, во время которого священник призывал верующих молиться, прощать и мириться со всеми, «как повелевал Господь». Поддавшись умиротворяющему тону батюшки и сладкогласью церковного хора Григорич с Ритой немного успокоились и затерялись среди людей. Пока Рита заказывала молебен за здравие одним и за упокой недавно умершей маме, Григорич прошел мимо великолепно сверкающего красным золотом иконостаса и направился к высокой иконе Спасителя. Подойдя к поликандилу, Григорич перекрестился, зажег свечку от лампадки и молча уставился на скульптурную фигуру Иисуса на кресте. Он редко посещал церковь, поэтому робко косился на окружающих, не зная, как правильно держаться и что делать, чтобы не опозориться. Вскоре выяснилось, что переживал Григорич зря, ибо никто ни на кого не обращал внимания: будто все телесное, наносное, все мундирное и лицемерное люди оставили за дверями церкви, а здесь блуждали легковесные неземные души – убогие, беззащитные, не стеснявшиеся признаться в этом, о чем-то плакавшие и чего-то жадно просившие.
Чужие слезы поражали Григорича, и поначалу он с сомнением верил в их искренность, считая плач лишь обязательным ритуалом во время пребывания в храме. Однако вскоре, сколько бы ни крепился, как бы скептически ни ухмылялся и ни пытался рационально оценивать окружающую обстановку, но и сам постепенно стал погружаться в общую эйфорию страданий. У него запершило в горле, засопел нос, и слезы непроизвольно увлажнили глаза. Григоричу захотелось произнести молитву, и он начал было беззвучно шептать: «Отче наш! Иже еси на небесах. Да святится имя Твое. Да прийдет Царствие Твое. Да будет Воля Твоя…», как неожиданно запнулся, потому что забыл продолжение и вспомнил лишь окончание: «и ныне, и присно, и во веки веков». Смущенный и раздосадованный, он кусал губы, и испуганно озираясь по сторонам, беззвучно по кругу – две первых и две последних строки – шептал куски молитвы, еще надеясь вспомнить весь текст. Григоричу стало крайне обидно за свою короткую память, но безумно захотелось чуда. Ему казалось, будто каждое слово, обращенное к иконе, уходит в незримые высшие сферы и уже там творится некое волшебство в ответ именно на его мольбы. Ах, как он, – чувствовавший непреодолимую усталость, зевающий и сглатывающий стекающие по щекам слезы, – мечтал увидеть настоящее диво. Но слова! Где найти их – правильные, необидные и метко попадающие в уши Богу?
И пока его Рита склонилась у иконы Божьей Матери и просила мира и согласия в семье, Григорич еле удерживался на ногах, ощущая давящую тяжесть от возникшего вдруг осознания собственной вины. Не в состоянии уразуметь, в чем именно она состояла, он поразился и другому факту: в эту секунду Григорич захотел вообще быть виноватым. Во всем. Почти не задумываясь, он готов был принять на себя роль Иуды и признать за собой грехи всех людей, и что он один виновен в бедах, войнах и болезнях, именно он – их источник. Неожиданно память неудержимым потоком стала выплескивать наружу обрывки давно угасших эпизодов жизни. В груди запекло, а по телу стал разливаться удушающий жар. Григорич инстинктивно сжал ладонями губы и зажмурился из-за боязни, что сейчас выкрикнет обо всем: и как он натравил кота на хомячка маленькой сестренки, и как воровал доллары у матери, и как струсил, оставив друга одного перед хулиганами и многое-многое другое: кого обижал и кого предавал.
Перед глазами промелькнула жизнь, и от этой кинодрамы стало жутко на душе, во рту чувствовался привкус горечи, а глаза вновь остекленели от предательски нахлынувших слез. Добивающим его рассудок стало понимание, что все его неудачи в жизни именно из-за мерзости характера, из-за обид, которые он наносил людям – этим детям Божьим, за которых Господь теперь безжалостно ему мстит. Более же всего тяготило Григорича то, что вместе с ним вынужден страдать совсем невинный и самый дорогой для него человек – Рита. Григорич застонал и задыхаясь, ринулся через весь зал на выход. Хотелось бежать: от людей, представлявшихся ему здесь масками грешников, а за дверями – жестокими убийцами, от икон, которые с упреком судей взирали на него и от самого духа церкви, от которого он уже не чувствовал недавнего спокойствия. Все вокруг обернулось против него, все обвиняло его, все желало скорейшего возмездия над ним. Иконы, люди, иконы, люди – в золотом вихре все закружилось в голове и перед глазами Григорича.
На крыльце его обдало холодным воздухом, а из груди вырвался сиплый рык обессилевшего марафонца. Когда же Григорич обернулся, почувствовав руку жены на плече, он всмотрелся в тревожные глаза ее, и она вдруг показалась ему такой нежной, такой слабенькой и безнадежно несчастной с ним, что он безвольно уронил голову Рите на грудь и глухо зарыдал.
–Прости, – бормотал он. – Хреново тебе со мной, правда?
– Не правда, – шептала Рита, целуя мужа. – Ничего, ничего. Плачь. Это хорошие слезы, не бойся их. Если они есть, значит от души. Значит, ты полностью открыт сейчас. Именно такого слышит Господь. Слышит и прощает. Понял?
Григорич кивнул и засопел.
– Иди и проси, – сказала Рита. – Тебе помогут, точно тебе говорю.
Григорич замотал головой.
– Бесполезно. Разве можно простить те страдания, которые я причиняю тебе каждый день? Если бы не я, ты бы сейчас жила в уюте и радости с кем-то, кто чище меня, кто обеспеченней, кто умнее. Не вздрагивала бы от каждой смс-ки в надежде, что это перевод каких-нибудь денег из банка. Не страдала бы от ссор мужа с твоей хамкой дочерью, не заперла бы себя в четырех стенах… Но я не в силах и не в разуме дать тебе счастье. Я – ничтожество, способное лишь причинять страдания другим. Зачем тебе нужен такой подлец?
– Ну не такой уж ты и подлец, чтоб не заслуживать моих страданий, – ласково ответила Рита. – Иди.
Григорич вновь вошел в церковь и утирая рукавом слезы, уверенно двинулся к иконе Николая-Чудотворца. И он просил. Просил дать ему денег на квартиру или хотя бы знак, как этих денег достать. Любому из нас столь наивное поведение взрослого мужчины может показаться смешным. Любому – это верно. А вот не любому, кому доведенный до отчаяния человек напоминал несчастного, смертельно больного раком, на которого плюнули все врачи, и который готов был пить даже авиационный бензин, лишь бы избавиться от страданий – тому Григорич со своим простым желанием счастливой жизни покажется вполне разумным. Не любой не станет над ним смеяться, а хотя бы посочувствует.