Экранизации не подлежит
Шрифт:
– Только, – подтвердил руководитель курса Кухарук и добавил: – Любую хорошую историю можно пересказать и в пяти словах. Плохие же требуют длинных и запутанных пояснений, что говорит о беспомощности сценариста, которому самому еще не ясна ни идея фильма, ни главная мысль, которую он хотел бы донести до зрителя.
– Но двадцать пять… – словно в бреду бормотал Григорич, поражаясь услышанному далее.
– Вполне достаточно, чтобы пробудить интерес у зрителя, – уверял Кухарук. – В эти слова нужно включить всего лишь: краткое описание главного героя и возникшую у него проблему. Затем обрисовать конфликт с антагонистом и в связи с этим выразить основную цель героя, задав главный драматический вопрос, ответ на который зритель должен будет увидеть в финале. Кроме того нельзя не упомянуть того и что случится с героем, если он своей цели не добьется, и наконец, указать на место и время действия истории. Последнее – по необходимости.
– Немыслимо! – завопил
На что руководитель школы прислал простенький на первый взгляд логлайн одного из старых американских фильмов, принесшего когда-то многие миллионы в карманы его создателей и до сих пор считавшегося шедевром.
– Вот они смогли, – приписал Кухарук и добавил кучу раздражающих смайлов.
С вялой физиономией Григорич прочитал присланный ему логлайн:
8-летний Кевин, которого случайно забывают родители, отправившись в Париж, остается один в доме, который собираются ограбить два бандита. А Кевин решает дать им отпор.
– Двадцать четыре слова… – застонал Григорич, узнав фильм, который по правде говоря, ненавидел с детства за бездарное подражание Чаплину и Гайдаю. Но при этом он чуть не расплакался от накатившего вдруг осознания, что сценаристика – это не его стезя. Бросив же короткий взгляд на жену, которая с ободряющей улыбкой и верой в мужа, уже несла трехлитровую банку разведенного кофе, понял, что придется работать над логлайном до утра.
– Итак, – произнес сам себе Григорич, сделал глоток и задумался. – С чего же начнем?
Глава 3
Кропотливая работа над логлайном затянулась на долгие часы. Банка с кофе наполовину опустела, а измазанные чернильной краской пальцы, – Григорич по старинке любил черкать бумагу, а не электронный экран, – лихорадочно дрожали от стремительного напора их неутомимого хозяина. Лаконичный же логлайн никак не выходил и выпирал в разные стороны то какой-нибудь яркой метафорой, а то важным фактом, без которого автор считал невозможным донести до зрителя ясное понимание действий персонажа. Стараясь отталкиваться от новой формулировки идеи: обиды, которые мы наносим, постепенно сокращают жизнь обиженному человеку, а значит все мы – убийцы и должны расплатиться за это, Григорич призадумался. Идти по легкому пути и придумывать типичного уголовника или маньяка показалось слишком плоским решением. Нужен был иной архетип и Григорич, который все более проецировал героя на себя, подумал, что это вполне мог быть и преподаватель-самодур, который в силу своей деятельности довольно часто обижает людей, простите, студентов. В памяти всплывали разные истории, особенно экзаменационные, когда некоторых мучеников чуть ли не выносили из аудитории после часовых издевательств. Многие из тех, кому не удавалось договориться с неподкупным тираном, до сих пор особо люто ненавидят Григорича. Однако он не испытывал в отношении подобных неучей каких-либо угрызений и не считал себя убийцей – этаким Григоричем-истребителем невежд. Нельзя же, в конце концов, обижаться на того, кто отказывается от взяток в обмен на оценку. «Если же подобная обида, – рассуждал бывший преподаватель, – и приблизила час смерти какого-нибудь олуха, то туда ему и дорога. Пусть договаривается на том свете, а я посмотрю – удастся ли ему вернуться на следующий курс жизни».
Кроме того тема: Преподаватель – Студент настолько уже изъезженная и набившая оскомину, что хотелось создать персонажа нового типа, более современного и ожидаемого всей аудиторией. «А что если стендап-комик? – подумал Григорич. – На это вполне может клюнуть продюсер. Стендаперство давно уже стало субкультурой, а уж как стендаперы могут обижать – и говорить не приходится. Итак, скандальный стендапер?» Довольный неожиданной находкой, Григорич перешел к следующему пункту: проблема, с которой сталкивается главный герой. Задумался, грызя ручку. «Он обидел со сцены, скажем, мэра города. А дальше? На выходе из зала получает в челюсть от людей без лиц? Или со связанными руками его бросают в иномарку с тонированными стеклами?» Попахивало тошнотворной чернухой девяностых, которой и так полно на всех телеканалах. Григорич сразу же отверг банальный предсказуемый вариант. Его интересовала драматическая или даже мелодраматическая история об антигерое, который поначалу выглядит циничным хамом и бессовестным мерзавцем, но проходя через опасные испытания, встречая на своем пути и любовь и предательство, многое начинает осознавать, во многом раскаивается и в финале меняется в лучшую сторону.
Пока ясно было одно: Вадим Гранин (фамилия придумалась не случайно – герой все время ведет себя на грани фола с людьми, из-за чего и сам балансирует между жизнью и смертью) сталкивается с проблемой: он обидел человека, который вскорости умер. И родственник покойного… Григорич задумался: «Конфликт. Какой здесь конфликт? Это должен быть антагонист, который сильнее Вадима не физически, а морально, обладает каким-то даром, компроматом, тайной, раскрытие которой для Гранина смерти подобно. Что-нибудь эдакое, иначе зритель просто переключит на другой канал. «Антагонист….антагонистка…» От волнения у Григорича из-за никак не приходящей нужной мысли пересохло в горле. Тихонько поднявшись, чтобы не разбудить жену, которая и без того все время ворочалась и скорее всего притворялась спящей, ибо тоже волновалась, он вышел на кухню за очередной банкой кофейного напитка. Когда вернулся, Рита слегка привстала на кровати и полушепотом произнесла:
– Пусть Вадим будет виноват в смерти ее ребенка.
Банка чуть не выпала из рук Григорича. Удивленный, он спросил:
– Тебе что-то приснилось? Спи.
– Ты просто уже полчаса вслух разговариваешь.
Наступила пауза и Рита сказала о другом.
– Мама приснилась. Давай на кладбище съездим.
– Угу, – пробурчал Григорич. – Съездим.
– Я Вову попрошу, пусть нас отвезет.
– Отвезет? – поднял брови муж.
– Мне кажется, после инцидента с Машей он чувствует вину и захочет….
Григорич усмехнулся, от чего Рита нахмурилась.
– Он и вдруг чувствует вину? Мы точно об одном и том же царьке говорим?
– Прекрати. Ты со мной?
– А как же, – задумчиво вперив глаза в стол, пробубнил Григорич. – Только давай утром поговорим, ладно? Я и так специально не включаю компьютер, чтобы он не тарахтел на твои нервы. Спи.
– К маме хочется… – прошептала Рита и снова легла. Она повернулась на другой бок и вздохнула. «Снова обидел ее, – вздохнул и Григорич. – Вот чего я такой придурок? Ритулька – единственный дорогой мне человек, без ее забот я давно бы умер. Вижу, как она страдает, как хочет всех помирить, всем помочь, как разрывается между всеми, а меня словно изнутри бесы мордуют: нет-нет да ляпну что-нибудь дрянное. Нет, я и есть мой главный герой. Прости, мася. Хм…виноват в смерти ее ребенка, говоришь. То есть его враг – женщина. А он чем-то оскорбил ее сына со сцены и тот…. Что же тот? Повесился? Или…Нет-нет, сложнее надо. Сложнее и неожиданней».
Впервые за последние десять лет Григорич пожалел, что бросил курить. Сигарета хоть и благодаря внушению, но всегда стимулировала его к размышлениям. Григорича зацепил антагонист. Противоборство с женщиной всегда интригует и никто никогда не знает, к чему оно приведет: к любви или ненависти, будет ли великое спасение или подлый удар в спину, а может, придется испытать все сразу – как в общем-то и случается, если имеешь дело с женщиной. Правда, Григорич решил не указывать в логлайне имя антагониста, ибо к нему полагалось добавлять и фамилию, а это еще одно лишнее слово. О лаконичности он не забывал на протяжении всей ночи, и вздрагивал как от занозы в пятке. Наделив врага Вадима коротким и емким именем – неизвестный, Григорич перешел к пункту: Что случится, если герой не добьется цели? Не колеблясь, автор решил, что ставка должна быть очень высокой, а именно: жизнь. Правда, для этого нужно так развить персонажа, чтобы зритель стал сопереживать ему и не находить себе места при каждой опасности, которой подвергается Вадим Гранин. Но дело осложнялось тем, что в сценарии протагонист и антагонист как бы меняются местами и зритель скорее посочувствует женщине, у которой погиб сын, а не Вадиму, который хоть и косвенно, но все же виновен в смерти ее мальчика. «Задачка», – хмурился Григорич и продолжал блуждать в дебрях сюжетных перипетий, стараясь как-то помочь выбраться своему герою из той каши, которую заварил жестокосердный автор.
А ночь постепенно стала убывать. Уже минули так называемые часы волка – с двух до четырех. Уже стало холодать, как обычно бывает под утро. Уже стали пробуждаться робким зеленым светом уличные фонари, разгораясь в более уверенный и жизнеутверждающий светло-желтый. А Григорич, который уже ничего не соображал от обилия вариантов, тупо смотрел на стопку исписанной бумаги толщиной сантиметров в шесть и спрашивал себя вслух:
– Блин! Как же теперь все это вместить в двадцать пять слов? Я столько знаю и о внутреннем мире Вадима и о его сильном и вместе с тем несчастном враге, и о той невообразимой психологической драме, которая между ними разгорится, и о тайне, которую Гранин скрывает вот уже двадцать пять лет, и о многом другом. А какой гениальный финал я придумал! Такого еще не случалось в мировом кинематографе, клянусь. Зритель ахнет на последней секунде. Возможно, разрыдается. И вот если я упущу в логлайне хоть малейшую деталь из всего придуманного, редактор ничего не поймет, скривится от скуки и равнодушно удалит заявку в корзину. Ах, а в сценарии столько вкусностей, философии, ума и юмора. Обидно, как же обидно будет не рассказать все зрителю до конца. Какой же я бездарно многословный.