Эксперимент

Завещание

Вот и пришли времена, когда человек считается чуть ли не властителем всей природы. Какой-бы вызов нам не бросили, какое-бы испытание не поставили, мы спокойно справимся с ним в своих уютных «особняках», располагая валом шаблонов для преодоления любой из трудностей, стоит только верно выбрать требуемый инструмент. Никаких сложностей, просто бездумное использование уже всего преподнесённого на блюдечке, да с каёмочкой, отполированной тысячами учёных светил. А что толку от такой простоты, если сами мы продолжаем прозябать в невежестве? Чужие костыли до того срослись с нашим естеством, что подпорки уже перестали казаться чем-то отличным от тела. Эта сторонняя искусственность заменила собою конечности; благо, разум не так просто обменять, ибо если нечто схожее постигло бы и его, то навряд ли бы это строки увидели свет.

Оглянитесь люди! Магазины на каждом углу, аптеки и медицинские центры в пяти минутах ходьбы от дома, работа, способная быть столь безопасной и комфортной, что вместо активности, рабочее место скорее будет вгонять в дремоту. До того ведь хорошо живётся! Но нет во всём этом никакой жизни. Разве матери рождают детей в расслабленном умиротворении? Разве наши предки, ради так называемой жизни барахтались в молочных реках и упивались кисельными морями? Нет, они в поте лица трудились, воевали и никогда не останавливались на достигнутом, а всё потому,

что понимали – понимали ту простую суть, которую сейчас не может уловить весь человеческий род: жизнь – это что-то вечно незавершённое, никогда не способное стать по настоящему обузданным. Всё ныне творящееся, весь мировой процесс – игра в существование, суррогат жизни, жалкий аналог, пытающийся выдать слепость за зоркость. Жизнь ощутима там, где идёт борьба, принимается вызов, ведётся жестокая игра, но её правила не должны отыгрываться по уже известным шаблонам, стоит чуть-чуть, но внести частицу себя, так тут же всё окрасится яркими красками чувства какой-то новизны. Среди этих воззрений и кроется ответ на злободневный вопрос: «Как же всё-таки жить, а не бессмысленно существовать?» Нужно всего-то прекратить идти исхоженными тропами, перестать пользоваться тем, что и так уже опробовано сотни раз. Если какая-то задача решается одним достоверным способом, это не исключает наличие какого-то ещё, нужно только заставить себя пуститься на его поиски. Но в случае с современностью требуется скорее не пуститься, а отчаяться, ибо до того страшно уйти от комфорта, что ощущение жизни, – если кто всё-таки и отважится отыскать его, – станет дозволенным лишь тем, кто поместит себя в условия, когда новое облачается в старое, при этом, где первое и второе нашего собственного производства; конечности будут оставаться конечностями, а не чужими протезами. Эти самые условия есть эксперимент. Прежде чем заявить об открытиях, гипотеза каждого научного откровения проходит испытание на прочность, а вне экспериментальных условий это невозможно. Так и в случае с жизнью; этот витальный артефакт нуждается в обновлении и вне экспериментальной постановки, человек настолько норовит окостенеть в своём уютном убежище, что он вот-вот, да обязуется уже сейчас выродиться в виде аморфного растения. К этому ли мы шли?..

Если не идти новшествами, а уповать на старину, ни о какой жизни можно даже не промышлять. Чем дольше служишь известному, тем меньше стараешься собственным усилием оправдать своё существование, а такое отношение чревато бессмысленностью. Человек на то и человек, что горазд выбирать, какой смысл для него несёт та или иная вещь. Если перестать поддерживать в себе эту исключительно человеческую способность, то мы превратимся в предметы, вещи без души и цели, так как стремиться к чему-то покажется детской забавой. «Какой толк что-то искать, когда всё и так уже дано?» – спросите вы, а я отвечу, что не было, нет и не будет ровни вечности, кроме самой жизни, как раз и несущей ответственность за обновление нас же самих, придачу свежести нашему желанию быть здесь и сейчас, в здравии и бодрости. Поэтому эту кратенькую историю стоит расценивать не как аннотацию к новой главе человеческой истории, а как мольбу о начинании привнесения в мир чего-то нового. Мы наследники, это так, но наша эпоха показывает, насколько плохо мы справляемся со своей ролью приемников, ведь до того разленились, до того безалаберными стали, что кажется совершенно утратили возможность мыслить самостоятельно. Поэтому-то и призываю вас не приникать к столь хорошо проработанному прошлому; не заливаться радостями от завещанных даров, так как обживая новые владения, мы сумасбродно, словно ониоманы1, стараемся обустроить каждую комнатку, когда как, в сущности, для удобства нужна всего одна единственная.

Своим кратким назиданием я хочу побудить читателя к открытию для себя новых горизонтов путём эксперимента и не абы над чем, а над своей персоной, так как лучший опыт, который удавалось выразить во всей ясности всегда был только собственный и ничей другой. Все последующие мысли – это предостережения, опасности и проблемы, с которыми столкнулся повествующий на этих странницах экспериментатор. Он желает лишь одного: той жертвенной частичкой себя выразить предстоящие трудности для всякой души, что изберёт такой же путь, как и он сам.

Пролог

Будем знакомы. Приветствие – это великое таинство, без него не выйдет отличного взаимопонимания, а эту рукопись стоит понять, уж поверьте. Вас, за всей этой словесной амбразурой, я буду кратко звать Читателем. Я буду обращаться к Вам, домогаться Вашей помощи, подсказок, но лишь за одним и прошу простить мне эту, пожалуй, скверную черту моего писательского характера – мне сейчас приходится не сладко, мысли туги и от натяжения вот-вот кажется порвутся (о причинах этих трудностей далее). Я же представлюсь как «Э» или Экспериментатор, очень приятно. В некоторых кругах, Вы могли слышать об этой личности, какие-то мелочи, подробности о незаурядной, но в тот же момент аскетической фигуре; иногда этого скитальца замечали пролетающей тенью над городскими садами, в других, он теснился близ тёмных углов кофеен и выжидательно смаковал взглядом снующее в суете окружение. Никто не знал, чего именно ему нужно, для чего он даёт о себе знать, ведь казалось, если бы захотел, то точно бы сделался невидимкой и в своей призрачности не смущал бы мир своим присутствием, но поскольку желания его зависли вдалеке от публичности, то оставалось лишь гадать об истинных намерениях этого не то человека, не то ожившей фантасмагории. Такое ничтожное, но в то же время зажигающее интерес притяжение не могло не превратить скрытность и отшельничество Экспериментатора в бродячий миф, получивший ещё одно имя. Мне оно не льстит, но приведу его только как переправу к наболевшей теме моей истории. Город нарёк вышеупомянутого мистера «Э» Хейстоном.

Всё остальное, а именно: настоящие имя, место проживания будут оставаться от Вас в тайне. Как по мне, это далеко не то, чему требуется уделять здесь внимание. Куда важнее, что мое прозвище отражает саму сущность, почему я принялся экспериментировать. Все дело в спешке2. Всюду и всегда я ставил себя в тяжёлые, кажущиеся безвыходными, а иногда настолько изнуряющие ситуации, что природа каждой явственно указывала на то, будто я куда-то опаздываю, куда-то спешу, что-то не успеваю. Мне не были известны причины такого поведения. Всегда подгоняемый чувством, что время утекает сквозь пальцы, опыты ставились с расценкой получить наибольший результат в чрезвычайно короткие сроки. По началу, такой «скоростной» характер всё еще затуманивал мою прозорливость, не давая увидеть происходящее во всей широте, но теперь, всё предстало в таком отчётливом виде, что сомневаться в ниспосланном мне откровении уже бесполезно. А причина моей уверенности проста как день – я умираю. Результат ли это моих завышенных ожиданий от экспериментального образа жизни, может быть это кара за пренебрежительное отношение к самому дару, в моём понимании, виденном как возможности постановки опыта или же вовсе что-то другое?

Мне сложно понять причину моего столь раннего ухода и этим дневником, я хочу сорвать уродующее моё зрение бельмо. Волны беспокойного смятения идут от предположения, что ни один эксперт не решится утвердить, будто это сама идея эксперимента повинна в моем нынешнем состоянии, даже если бы тот ознакомился с тремя последними годами моего жития, а мысленно отмотав плёнку на три годовых цикла назад, мы как раз получаем период, когда родился, собственно, сам Экспериментатор. Вас конечно может смутить факт, что я говорю о себе в третьем лице и прикрываюсь маской Экспериментатора. Уверяю, Экспериментатор и я – разного поля ягоды. Как человек, я существую двадцать один год. Экспериментатором же удалось прожить только три, но этими тремя годами я именно жил, а сказать, что существовал – то же, что солгать.

Если Вы, дорогой Читатель, прочтя мои записи, увидите причину моей кончины именно в пристрастии к экспериментированию – так тому и быть, поспорить с Вами мне уже всяко не выдастся случая, но даже не зная Вашего мнения, мне будет приятно, что может и не открыто, а всё-таки нащупал во всех моих раздумьях какую-никакую истину. Ведь человек – это микрокосм и стоит найти исток собственного бытия, незамедлительно поспеет плод более сочный и ароматный. Этим яблоком Эдема, как мне кажется, будет разгадка на вопрос о происхождении самой Вселенной! Так что, дорогой Читатель, лови момент. Если гипотеза с убившим меня экспериментированием всё же подтвердится, не превратит ли всё сказанное здесь в некоторый шифр, разобрав который будет угодно достучаться до небес, а того гляди, может и подальше заглянуть разрешат?

Мои опыты на границе семнадцати-восемнадцати лет. О всём предшествующем этому возрасту можно упоминать только в связке со «временем», «времяпрепровождением», «протяженностью», но никак не с жизнью, ибо те года осенены бездумной формой существования, в путах которой, до поры, пребывает любой, кто только начинает обмываться потоками мировых и исторических закономерностей. Семнадцать лет впитывания и практически никакой обработки разразились интенсивным перелопачиванием скопившихся переживаний от детства и отрочества. В них-то меня и смутили вещи, объяснить которые мне всё никак не давалось. Пробы найти вожделенную подсказку проваливались одна за другой, и причина моих проигрышей была в слишком большом расчёте на других людей; я пришёл к той народной мудрости, гласящей: «Если хочешь что-то сделать хорошо – делай это сам», которая и продала мне билет на рейс судьбы экспериментатора. Есть разные опытники: одни боязливы, ползут миллиметровыми рывками; они по сто раз заводят одну и ту же пластинку, где уже не игла способна отклониться, а скорее механизм самого патефона прикажет долго жить; другой вид – это настоящие экспериментаторы, рискующие пойти во все тяжкие, готовые вколоть какую-то плохо опробованную инъекцию не на подопытных грызунах, а на себе самом; я благоволю такому типу, он не побрезгает вылепить из себя что-то такое, чего могут бояться, в других случаях – над чем можно посмеяться, но суть, как в первом, так и во втором вариантах одна – это неустрашимость перед выдвиганием своего «Я» на место испытуемого. Так поступил и я, когда понял, что ни один человек на этом свете не сможет выручить меня с ответами на мои вопросы. Кто-то попробует проткнуть меня упрёком, мол: «Да как семнадцатилетний юнец мог создать такое представление о людях, когда он и искать-то толком ещё не умеет?!», но позвольте мне бережно отвести вашу шпагу моей скромной, но всё же имеющей какой-то вес контратакой – если ответственность за столь молодую смерть и лежит на плечах моих исследований над телом и разумом, то разве не оказал я милость всему мировому сообществу? Окажись, – ибо неведомо и навряд ли уже станет известным мне, так оно на самом деле или нет, – эти манускрипты кладезем знаний для прогресса, разве не хорошо, что юная душа не стала тянуть резину и решила взять всё и сразу; плохо ли не дожидаться сорока, а то и пятидесятилетнего возраста, когда назревает заветное «Пора браться за работу!»? Я вижу поистине великую услугу, если человек не оттягивает всё до последнего срока, а находит силы принять общечеловеческий долг прямо сейчас. Будучи по Вашему мнению, начав свои опыты лишь навострившись в поиске нужных мне людей, я бы тем самым просто на всего отдалил то, что со мной произошло уже сейчас; не в двадцать, так в тридцать; не в сорок, так в шестьдесят; суть этого мероприятия неизменна – конец, как у всего нашего рода, один.

С этим напутствующим экскурсом, позвольте пустить Вас по следам нашего героя; не переживайте, я буду присматривать за Вами, давать разъяснения в трудных местах, а если кой отрезок выдастся на Ваш взгляд тернистым, а по мне – низкой возвышенностью, то не обессудьте, преодолевать его вам придётся под спудом моего томящего молчания, но всегда помните одно: подоспеет новый фрагмент текста и в нём, мой голос снова примется направлять и поддерживать. Можете, конечно, вопрошать, мол «От чего же ты отговаривал не опираться на чужие подпорки, когда сам тут всучиваешь нам свои собственные костыли? Якобы твои лучше, чем у всех остальных?», но не за этим ли, да и вообще любым сомнением кроется взаимность читателя и автора? Хотите – проникайтесь; тут же извольте – просто закройте и не читайте; я не приговариваю и не принуждаю. Книги – это нечто деликатное и заглатывать их без йоты сомнительности то же, как полностью вверить себя чужой воле, совершенно забыв о собственной, а мне этого не нужно. Я жажду от Вас, мои дорогие, самостоятельности в тех же вопросах, которые подстрекали меня на каждый эксперимент; мне хочется прознать, верны ли были те или иные повороты. Жаль их конечно не застать, но если кто-то пустится по той же колее, что и я, тогда ему останется лишь одно – сверяться со своими и уже Вашими размышлениями. Так что считайте мои «костыли» тем же вызовом Вашим собственным мыслям, Вашей самостоятельности, не более.

Всё, чего только и смею просить – пусть сказанное здесь воспримется не как чужая, но глубоко личностная история; хочется, чтобы блики на моей глади судьбы запечатлелись и в Вашей собственной истории, тем самым пробудив новых экспериментаторов в этом до ужаса скучном мире потребителей.

Эксперимент #1

Всё началось в конце семнадцатилетнего возраста. Тогда я уже заканчивал школу и после экзаменов должен был поступить в университет. Вопрос с армией я тогда не рассматривал, хоть и обладал всеми необходимыми параметрами: достаточно – не побоюсь такого эпитета – изысканным телом. Конституция была мезоморфична и астенична, другими словами, у меня преобладали черты хорошо сложенных мышц и отчётливо проступающих мускулов, да в сочетании с ростом под сто восемьдесят пять сантиметров такое сочетание порождало поистине дивного молодого человека в рассвете своей юности. Не смотря на облик Аполлона, меня не тянуло растрачивать его на армейские упражнения, но вместе с этим, я не пренебрегал юношеской силой на свободе, вдалеке от каких-то секций, кружков занятости и прочего бреда, в которые наведываются от незнания, куда-бы влить бурлящую внутри молодость. Ежедневно я занимал себя велосипедными поездками, походами на близлежащие горы или простыми пробежками, словом, юность звала меня использовать врученные мне дарования по максимуму, чем я, собственно, и занимался.