Эксперимент
Шрифт:
Она спустилась вниз, налила себе стакан виски и осушила его залпом, потом налила еще один и сделала то же самое. На третий раз в кухню вошел Левиафан и вырвал у нее бутылку из рук.
– Хватит пить! – гаркнул он на нее.
– Левиафан, что у тебя первое срабатывает: голова или действия? Ты вообще когда-нибудь думаешь, прежде чем что-либо сделать? Сколько ты уже убил людей за эти четыре месяца?
– Сколько, сколько… – передразнил он ее. – Лилит, пока я не познакомился с тобой, я убивал, только чтобы поесть. Но в отношениях с тобой, я постоянно нахожусь на такой нервной грани, что при малейшем обострении ситуации, сразу же срываюсь. Ты сделала меня психически неуравновешенным, и что ты сейчас хочешь от меня? Я не могу ожидать ничего хорошего от тебя, Лилит. Когда я вошел в комнату и увидел тебя с кем-то еще под одеялом, мой мозг отключился. Скажи спасибо, что я и тебе сразу не сломал шею…
– Нет, Левиафан, это ты себе скажи спасибо за то, что ты этого не сделал. Если бы ты свернул мне шею, ты бы сейчас не был таким разговорчивым. И почему ты все время винишь во всем меня? Я хотела посмеяться сегодня, а вместо этого, у его семьи теперь траур, а ты как обычно пытаешься
– Знаешь, милая, мне абсолютно наплевать на то, что случилось сейчас в спальне. Единственное на что мне не наплевать, так это на то, что я опять попался в твою ловушку, слегка не рассчитав действия. У меня нет никакой слабости! Я избавился от нее пару-тройку столетий назад. Мне никого не жалко, мне ничего не жалко. И в мире есть еще миллиарды людей, и если они все вымрут, мне будет абсолютно наплевать. Милая, ну с чего ты решила, что я должен беспокоиться о чужих жизнях? Кто для меня все эти люди? Никто! Пустое место. Ты, единственный человек, который вызывает во мне кучу эмоций, а не сплошную пустоту. И если бы ты не была такой, какая ты есть, тебя бы уже давно не было в живых. Сегодняшний случай – не моя вина. Ты прекрасно знала, как я могу на это среагировать, но все равно решила пошутить. Извини, что не понял твоей шутки. Понять женщину – мертвая, съеденная опарышами, идея! Особенно такую, как ты! У тебя, у самой, глобальные проблемы с головой. Лилит, ты живешь местью и злостью. Что я должен был подумать, увидев постельный бугор из двух людей на кровати? Я клянусь тебе, я пытался понять ход твоих мыслей, предугадать его. И я понял…только по-своему. Я воспринял это как твою месть, и это, кстати, спасло тебе жизнь потому, что если бы я подумал, что это просто измена, а не месть, я бы оторвал голову тебе первой. Я бы очень сожалел потом об этом, может быть, окончательно потерял бы здравый смысл…Но в живых бы тебя не оставил. Лилит, твои шуточки реально вредят людям.
– Нет, Левиафан, это твоя голова и твои руки вредят людям.
Он улыбнулся, отошел от нее, сел за стол, осушая бутылку. Взяв из пачки сигарету, он затянулся сизым дымом.
– Лилит, прекрати колдовать надо мной, вызывая совесть или стыд. Я еще раз говорю, я давно распрощался с этим чувствами. Мне никогда не было жалко людей и не жалко сейчас. Для меня сложнее убить мышку, чем отца семейства. В моей иерархии мироустройства, некоторые вещи и природа занимают более важную и высшую ступень, чем глупый человек, который разрушает все вокруг себя, и, все равно в ближайшие лет сто, живя в таком темпе, вымрет. Так почему я должен жалеть то, что убивает ценных и дорогих для меня существ и вещи? Лилит, ты, вечно потерянная в поисках смысла во всем, скажи мне, ты видишь смысл любить и жалеть людей? Только ответь мне честно!
– Нет, не вижу. Но это не значит, что можно ходить и убивать всех подряд…
– Почему? Почему люди могут ходить и убивать все, что им под руку попадется, а я не могу истреблять все, что попадется под руку мне?! Что за дискриминация, Лилит? Ты вроде справедливая девушка. Так куда же сбежала сейчас от тебя логика и справедливость? Знаешь что, давай закроем эту тему! Не надо пытаться меня менять. Воспринимай меня таким, какой я есть. Ты не можешь измениться в двадцать три года, с чего ты взяла, что я могу и должен измениться в четыреста восемьдесят пять лет?
Лилит молча посмотрела на него и попыталась забрать бутылку, но он не отдавал ее.
– Хватит пить, я сказал! – прикрикнул он на нее.
Лилит удивленно уставилась на него, затем развернулась и пошла на кухню. Там из шкафчика она достала новую бутылку и пришла с ней назад, сев напротив Левиафана, попивая, также как и он, прямо из горла.
– Что с трупом делать? – спросила она, не смотря на него.
– Дай сюда бутылку! Труп – это не твоя забота! – грозно произнес он.
– Почему я должна отдавать тебе бутылку? – Лилит посмотрела на него удивленно, демонстративно, убирая подальше виски.
– Потому что ты слишком много пьешь по пустякам! А я не хочу, чтобы алкоголь влиял на твое здоровье! – разъяснил он.
– Да? Неужели? Когда я прошу не убивать людей, ты говоришь, чтобы от тебя отстали и прекратили указывать! – наигранно захлопала она глазами.
Левиафан поджал губы и сузил глаза.
– Лилит, я бы не советовал тебе злить меня…особенно в данный момент!
– А то что? – она подалась вперед, делая вид, что совершенно не боится его, – ты свернешь мне шею, как и Свеа?
– Нет…я просто отниму у тебя бутылку и разобью ее тебе об голову! – соврал он, нервно докуривая сигарету.
– Иди лучше с трупом разберись, со мной не надо разбираться, я еще пока живая! – Лилит отвернулась от него, встала и пошла на диван.
Когда она обернулась, Левиафана за столом уже не было.
Он вернулся только спустя час, с печальным лицом. Медленно подошел к Лилит и заглянул сквозь ее глаза прямо ей в душу.
– Скажи, что у меня сейчас галлюцинации нет …У тебя же на лице грусть и печаль? – съязвила Лилит, поворачивая голову в его сторону.
Он поднял на нее глаза и с его физиономии испарились эти два призрачных чувства, вместо них появилась злость и издевка.
– Милая, ты не могла бы помолчать? – приказывающей интонацией попросил ее Левиафан.
– Нет, Левиафан, конечно, я не могу сейчас помолчать! Понимаешь, мне не хочется сейчас молчать!
– Ну, тогда я тебе кое-что расскажу, после чего ты точно замолчишь! – гневно произнес он, бросая на нее яростные взгляды.
– Говори…
– Я убрал труп из комнаты, отнес его в лес и, там, устроил мини-похороны. На обратном пути, я вдруг вспомнил, что у него есть жена, которая могла знать, что Свеа пошел к нам. А это значит, у нас появился свидетель. Ты же знаешь, что делают со свидетелями? Насколько я помню, этих людей всегда уничтожали всяческими изысканными путями. Ну и так как я живу с человеком, изредка, сам следую человеческим законам и правилам, поэтому я решил действовать по всем канонам людской жизни. То есть, иными словами, я убрал лишнего человека в ее собственном доме. После совершения грязного дела, я услышал тихий шум в соседней комнате. Как ты думаешь, что я увидел там, когда вошел в комнату? Двух маленьких девочек. Нет, Лилит, нет, не смотри такими глазами, я же не совсем озверел, я не такой жестокий, как ты думаешь. Благодаря моей жалости и состраданию, я, конечно же, убил их потому, что слишком жестоко оставлять расти двух птенцов без родительской опеки. Ибо у них потом будет слишком агрессивное восприятие жизни. Подводя итог всего рассказа, мы имеем четыре трупа из-за твоей шуточки. Причем два из них даже не успели еще выучить слово «жизнь», не то что начать ее. Вроде ничего не упустил…Фух – Левиафан заморгал и перевел глаза на Лилит.
Она сидела совершенно шокированная исповедью (если это конечно можно так называть) вампира. Он поднял к потолку совершенно бесстыжие глаза и улыбнулся.
– Вот видишь, какой я нашел способ заткнуть тебе рот, хотя бы ненадолго! – воодушевленно воскликнул он.
– Мне надо побыть одной… – Лилит встала и вышла из комнаты.
Она лежала на кровати, глядя в окно, за которым яркое солнце, кроваво-красного цвета, садилось за горизонт.
– Я поражена…Левиафан действительно чудовище из морских глубин. Я сама мизантроп. Была бы у меня безнаказанность, я бы наверное тоже отправила пару, тройку людей в мир иной…Но убить ребенка – это уже слишком! Хотя, ребенок – промежуточная стадия между рождением и становлением олицетворением жестокости. Но кто дал нам право судить себе подобных? Я не хочу никого винить в сложившейся ситуации. Я даже могу понять душевный смысл поступка Левиафана. Для него мы, все люди, ничто и ему абсолютно неважно, сколько лет человеку – пять или сорок пять. По его мнению, перед смертью все равны, она не ищет и не отбирает людей из одной возрастной категории. Смерти, безусловно, плевать, кого вырвать из лап жизни, тем самым, спасая от зла, от мучений и от добра, а кого оставить умирать медленно и мучительно, в течение долгой жизни. Левиафан идеально исполняет роль смерти. Но есть разница, маленькая, но она как паскудная заноза, колит и колит. И разница эта в том, что смерть – бессмертна, а Левиафан может сам оказаться жертвой той, кого он умело пытается скопировать. Но забрать у жизни ребенка…Это мне кажется слишком, даже для госпожи смерти. В противном случае, количество детских смертей было бы приблизительно равно количеству взрослых смертей. Тогда получается, что тетка с косой имеет больше жалости, чем чертов вампир. И когда смерть вершит свое правосудие, она после не сидит, как Левиафан, и не паясничает. Видимо для него нет никаких правил, нет законов, нет условий о том, что смерть человека – не повод для насмешек, издевок и цинизма. Ему настолько наплевать на всю человеческую расу, и неважно в каком она состоянии, в зародыше или уже при смерти. Он ненавидит людей, прекрасно понимая, за что он их ненавидит. Для него мы все одинаковые, он не знает о том, что есть все-таки люди, которые беспокоятся о том, о чем и он. Я, как ни странно, могу понять его в этом. Если я за двадцать три года разочаровалась в людях, то я могу представить, как он разочаровался в нас, за четыреста восемьдесят пять лет. Но он совершает ошибку тем, что не хочет понять, что люди встречаются разные, полная противоположность толпе одинаковых. Он утратил веру в людей. Наверное, если бы я испытывала сплошной негатив от людей почти пять веков, я бы тоже перестала верить потому, что люди действительно ничего не делают для того, чтобы самим начать снова верить себе, в свои силы. Все мы сейчас стоим с опущенными руками потому, что по нашему собственному мнению, у нас нет сил бороться дальше. Но силы на самом деле есть. И как бы это прискорбно не звучало для Левиафана, наши силы и, вместе с ними, наше будущее – в наших детях! Ребенок – человеческий кишечник. Он также прекрасно впитывает всю новую информацию. И если человек хочет закидать свой кишечник калом и шлаками, то он и будет впитывать этот кал, без отвержено и безоглядно, так как у него нет мозгов. Но если человек погружает туда только свежие и хорошие идеи, то за таким ребенком будущее. Сложность заключается в том, что не все взрослые люди имеют ум, и они дают свои детям не то, что надо для впитывания потому, что сами безвозвратно тупы. Но все-таки дети – это идеальный план по спасению человечества в целом. И убивать детей – равносильно убийству собственного будущего. Но опять же, Левиафана это не касается потому, что он утратил свою человечность полтысячелетия назад. И взамен этого он обрел великую и нудную вечность, и поэтому у него нет будущего, независимо от будущего человечества потому, что вечность не имеет временного пространства. И в этом случае, я могу осудить его потому, что своими поступками он обрекает нас на гибель, при этом, как истинный эгоист, отхватив себе слегка мнимое бессмертие. Как же ему внушить, что дети – это будущая сила, которая может спасти от уже приготовленной для нас участи, хреновой участи. Как внушить обманутому человеку, попытаться дать еще один шанс людям? Как объяснить, что есть маленькая надежда, но с очень живым и сильным сердцем на то, что все может измениться в лучшую сторону? Ведь рано или поздно люди поймут, что детский мозг – есть белоснежный лист бумаги, и какой сценарий ты на нем напишешь, такой и будет исполняться. И лучше люди пусть задумаются об этом рано, чем поздно, потому что поздно может оказаться действительно поздно. Может, конечно, я слишком оптимистична, но мне кажется, что не все еще потеряно. Мы сможем изменить то, что уже натворили, точнее это смогут изменить наши дети, но по нашему сценарию, хорошо прописанному на их белом листке. И самое важное – надо писать этот алгоритм действий уверенным черным маркером, чтобы ни одна тварь не смогла в дальнейшем подтереть его и дописать что-нибудь свое.