Экспресс. Сборник невыдуманных историй
Шрифт:
Тетя быстро собрала на стол маринованные помидоры, картошку в мундире из печки, сало, араку.
– Завтра испечем хлеб в торнэ. Скажи женщинам, пусть к обеду подойдут.
– Так позавчера же только напекли. – Пепо удивленно подняла брови.
– Да, напекли. А ты не помнишь, что было дальше? – парировала тетя Зина.
Они весело рассмеялись.
У каждой соседки возле дома был торнэ. Торнэ – это печь-жаровня в форме шара. Печка изготавливается из глины (внутренний слой) и кирпича (облицовка). На дне торнэ разжигали огонь, и уже когда оставались угли, на горячих глиняных стенах торнэ лепили раскатанные лепешки теста. Причем одна из женщин со специальной подушкой, на которой раскатано тесто, с головой погружалась
Тогда в гости пришли все соседки. Как обычно, кто домашнюю араку принес, кто домашний сыр. Мало чего сыщется на свете вкуснее горячего лаваша с осетинским сыром под горячую араку. Попели песни. Вспомнили, как в прошлый раз Марина после принятия араки чуть не свалилась в торнэ, когда хотела лаваш отлепить. В последний момент ее за ноги ухватила тетя, иначе бы та упала на горящие угли. Потом разделили на всех лаваши – после задушевных бесед их оказалось не так уж и много – и разошлись по домам.
Когда у Пепо умер муж, мы были еще детьми. В тот вечер, играя, включили телевизор на самую низкую громкость, и тетя, на минуту зайдя в дом и увидев телевизор включенным, пристыдила нас так, что даже после похорон мы его неделю не включали. Хотя Пепо жила от нас через три дома, и звуки телевизора они бы точно не услышали.
«Безалаберные вы! Совести у нас нету, когда у людей такое горе, а вы смотрите телевизор», – сурово выговаривала нам тетя Зина.
Муж Пепо был уже старым. Тогда умирали только состарившись. Никто не слышал ни о раке, ни о каком-либо другом заболевании, от чего могли умереть преждевременно, еще до наступления старости.
В одно прекрасное солнечное утро Надя схватила ведра и, пока тетя в коровнике была, побежала на биржу, откуда все набирали воду. Огород Тасо выходил как раз на источник. И неизменно каждый день Тасо стояла, облокотившись на свой забор, и приветствовала сельчан, которые набирали воду.
На биржу женщины часто приносили стирать вещи и чистить песком кастрюли до блеска. И со всеми Тасо вела беседу. Ей рассказывали новости одни, она пересказывала новости другим. Женщины советовались с ней по всем вопросам, а мужчины уважительно, еще издали здоровались.
Часто там же, возле источника, вечерами после трудовых будней устраивались танцы, игры, хороводы.
Тасо, всегда в черном длинном платье, казалась Наде очень старой. Эта высокая статная женщина всегда была серьезной и производила впечатление строгой женщины. С таким же строгим выражением лица она часто угощала детей дикими грушами, растущими у нее в огороде.
Жила она одна. Толком никто ничего не знал ни о ее судьбе, ни по какой причине она одинока. А спрашивать ее никто не осмеливался.
Подбежав к источнику, Надя увидела, что Тасо нет на ее привычном месте. Это было необычно. Ведь она стояла там всегда, вне зависимости от погоды. Девочка осторожно открыла калитку в огород Тасо и, дрожа от страха, пошла по тропинке к дому сквозь сад.
У Тасо была большая собака. А собак Надя побаивалась.
Дверь в дом была открыта, и Надя тихо позвала Тасо. Услышав стон, девочка вошла внутрь.
Тасо лежала на кровати, без платка, бледная, изнеможденная. Дом внутри выглядел старым, почти нежилым. Из мебели – только кровать, стол и печка. Надя развернулась, чтобы бежать за помощью к тете.
– Подожди, не убегай, – еле слышно прошептала Тасо.
Девочка несмело приблизилась к кровати. Тусклый свет лампы еле освещал покрытое испариной лицо Тасо. Присмотревшись, Надя вдруг увидела, что она еще совсем не старая. Морщины и вечно сдвинутые брови разгладились. Лицо было спокойно и совсем не строго.
Девочка присела на край кровати. Тасо закрыла глаза. Наде стало так жалко ее, что она невольно положила ладонь на щеку женщины. Неожиданно Тасо, накрыв своей ладонью ладонь Нади, горько заплакала. Надя заплакала вместе с ней. Сердце ее готово было разорваться от боли. Эта сильная, как кремень, женщина разрыдалась от простого ласкового прикосновения. Сколько боли было в ее глазах, сколько боли… Надя поцеловала ее в щеку и вытерла слезы.
– Не плачь, прошу тебя. Ты же знаешь – тебя все любят. С Божьей помощью обязательно поправишься.
– Я не боюсь. И не цепляюсь за жизнь. Я просто устала от жизни, от одиночества.
Она замолчала. Надя сидела еле дыша.
– И в Бога тоже не верю, – продолжала Тасо. – Он покинул меня еще при рождении. Одни рождаются желанными, и всю их жизнь они окружены заботой любящих родителей. Ты знаешь, это чуть ли не самое главное в жизни. Особенно любовь матери, которая сопровождает тебя по жизни, как ангел-хранитель, где бы ты ни находилась и чем бы ты ни занималась. С любовью матери ты чувствуешь себя как под большим зонтом. Мне было три месяца, когда мой отец оставил мою мать. Матери было восемнадцать лет. Она сама росла сиротой и вряд ли что-то понимала в семейной жизни. Меня забрал на воспитание брат отца. У них не было своих детей. Когда я его спрашивала, где моя мама, он каждый раз рассказывал мне одну и ту же историю. Однажды он поздней ночью возвращался домой. Ехал на лошади, запряженной в телегу. Вдруг в придорожных кустах услышал детский плач. Вначале он хотел проехать мимо. Но потом передумал и подобрал меня. В этот рассказ я верила все детство. И уже тогда я знала, что я хуже всех на свете. Раз у других были родители, а я – никому не нужный брошенный ребенок. Жена дяди Нина работала бухгалтером. Умная, рассудительная, работящая, но очень строгая. Я с детства не только не слышала ласковых слов, но не видела даже ее улыбки. По утрам я вглядывалась в ее глаза, стараясь угадать ее настроение. Если оно было хорошим, я бывала счастлива. Если настроение бывало плохим, я старалась не разговаривать, ходила тихо по дому и целый день молча занималась хозяйством. Я боялась ее.
Кушать старалась мало, хотя все время очень хотелось есть. Почему-то всегда казалось, что еды я недостойна. Когда, играя и прыгая, случайно падали соседские девочки, к ним тут же подбегали мамы, охали, дули на рану, гладили по голове, целовали и успокаивали их. Как бы сильно я ни падала и ни ударялась, я тут же быстро вскакивала, весело улыбалась и убегала. А затем, укрывшись где-нибудь в укромном уголке, присев на корточки, пыталась сдержать горькие рыдания. Мамы моих подруг всегда в пример им приводили меня: «Видишь, Тасо никогда не плачет, как бы сильно она ни ударилась». Я бы тоже, наверное, могла плакать навзрыд, если бы у меня была мама. Как же мне хотелось ласкового маминого прикосновения! Как хотелось обнять мамины колени, прижаться к ней.
По своей природе я была очень бойкой девочкой. Быстрее всех косила, шила, вязала, убирала – всячески старалась отработать свой хлеб. Зимой в школу не ходила, так как учителя впускали в класс только тех, чьи родители приносили дрова. Но зато я очень любила читать. И так как свободное время можно было выкроить только по вечерам, я читала при свете огня от печи. Керосин стоил дорого. Мне не разрешали жечь его «впустую».
Дядя во всем потакал тете, так как сам побаивался ее. Но как бы то ни было, она меня вырастила, за что я ей очень благодарна. Она сейчас тоже жива. И я часто к ней езжу, навещаю ее, – Тасо улыбнулась, – я по сей день ее боюсь. Даже сейчас она может мне сказать, что я приблудная. Я молчу. Что я могу ей сказать, если, дожив до глубокой старости, она так и не научилась состраданию и пониманию.