Ельцын в Аду
Шрифт:
...Я не хочу «верующих», я полагаю, я слишком злобен, чтобы верить в самого себя, я никогда не говорю к массам... Я ужасно боюсь, чтобы меня не объявили когда-нибудь святым...
Может быть, я есть паяц... И несмотря на это, или скорее, несмотря на это – говорит во мне истина.
– Но моя истина ужасна...»
– У нас про таких поговорка есть: «Шибко умный», - съязвил ЕБН. Подколка шкуру Ницше не проткнула: он ничего не знал про чукчу и связанные с этой эпической фигурой пласты российского народного творчества. Издевку Фридрих воспринял как похвалу и на полном серьезе стал развивать тему.
– Я не просто очень умен, я – мудр! «Почему я так мудр... Счастье моего существования, его отличительная черта лежит, быть может, в его судьбе... У меня более тонкое, чем у кого другого, чувство восходящей и нисходящей эволюции; в этой области я учитель par excellence, - я знаю ту и другую, я воплощаю ту и другую... Мне не нужно устремление, а только простое выжидание, чтобы невольно вступить в мир высоких и тонких вещей: я там дома, моя самая сокровенная страсть становится там впервые свободной. То, что я заплатил за это преимущество почти ценою жизни, не есть, конечно, несправедливая сделка.
– Чтобы только что-нибудь понять в моем Заратустре, надо, быть может, находиться в тех условиях, как я, - одной ногой стоять по ту сторону жизни...»
– Кто такой Заратустра?
– опрометчиво спросил ЕБН. Лучше бы он этого не делал! И без того безумные глаза пришельца загорелись адским огнем, и на бедного, ничего не понимающего экс-гаранта обрушился словесный водопад-панегирик ницшеанскому талмуду «Так говорил Заратустра»:
– «Среди моих сочинений мой Заратустра занимает особое место. Им сделал я человечеству величайший дар... Эта книга с голосом, звучащим над тысячелетиями, есть не только самая высокая книга, которая когда-либо существовала, настоящая книга горного воздуха – сам факт человека лежит в чудовищной дали ниже ее – она также книга самая глубокая, рожденная из самых сокровенных недр истины, неисчерпаемый колодец, откуда всякое погрузившееся ведро возвращается на поверхность полным золота и добра. Здесь говорит не «пророк», не одно из тех ужасных двойственных существ из болезни и воли к власти, которые зовутся основателями религий...
Оставим в стороне поэтов: быть может, вообще никогда и ничто не было сотворено от равного избытка сил... Применительно к нему вся остальная человеческая деятельность кажется бедной и условной. Какой-нибудь Гете, какой-нибудь Шекспир ни минуты не могли бы дышать в этой атмосфере огромной страсти и на этой высоте. Данте в сравнении с Заратустрой есть только верующий, а не тот, кто создает впервые истину, дух управляющий миром, рок, - поэты Веды суть только священники, не достойны развязать ремень у обуви Заратустры; но это есть еще наименьшее и не дает никакого понятия о том расстоянии, о том лазурном одиночестве, в котором живет это произведение...
Пусть соединят воедино дух и доброту всех великих душ: все вместе они не были в состоянии произнести хотя одну речь Заратустры. Велика та лестница, по которой он подымается и спускается; он дальше видел, дальше хотел, больше мог, чем какой бы то ни было другой человек. Он противоречит каждым словом, этот самый утверждающий из всех умов; в нем все противоположности связаны в новое единство. Самые высшие и самые низшие силы человеческой натуры, самое сладкое, самое легкомысленное и самое страшное вытекают у него из единого источника с бессмертной уверенностью. До него не знали, что такое глубина, что такое высота, еще меньше знали, что такое истина... Не было мудрости, не было исследования души, не было искусства говорить до Заратустры...
Самая могучая сила образов, какая когда-либо существовала, является убожеством и игрушкой по сравнению с этим возвращением языка к природе образности... Здесь в каждом мгновении преодолевается человек, понятие «сверх-человека» становится здесь высшей реальностью, - в бесконечной дали лежит здесь все, что до сих пор называлось великим в человеке, лежит ниже его».
Маэстро болтологии, виртуоз самовосхваления, чемпион по демагогии, бывший президент России сдох бы от зависти, если бы уже не умер три дня назад от инфаркта. Такого он не слышал доселе ни от кого – и совершенно одурел. Решил опустить собеседника на землю, понял, что это невозможно – и постарался вернуть его ближе к реальности – на адскую почву:
– И откуда ж такой фрукт на мою ныне несуществующую голову упал?
Эта тема гениального безумца тоже в высшей степени привлекала:
– «Мои предки были польские дворяне... Когда я думаю о том, как часто обращаются ко мне в дороге, как к поляку, даже поляки, как редко меня принимают за немца, может показаться, что я был только пристегнут к немцам. Однако моя мать, Франциска Элер, во всяком случае нечто очень немецкое; так же как и моя бабка с отцовской стороны, Эрдмута Краузе.
Мой отец, родившийся в 1813 году, умер в 1849 году. До вступления в обязанности приходского священника общины Раккен близ Лютцена, он жил несколько лет в Альтенбургском дворце и был там преподавателем четырех принцесс. Его ученицами были гановерская королева, жена великого князя Константина, великая герцогиня Ольденбургская и прицесса Тереза Саксен-Альтенбургская. Он был преисполнен глубокого благоговения перед прусским королем Фридрихом-Вильгельмом четвертым, от которого он получил церковный приход. Я сам, рожденный в день рождения названного короля, 15 октября 1848 года, получил, как и следовало, имя Гогенцоллернов Фридрих Вильгельм. Одну выгоду во всяком случае представлял выбор этого дня: день моего рождения был в течение всего моего детства праздником».
– Странно, как при подобном происхождении и воспитании можно стать таким вот...
– пробормотал в задумчивости Борис Николаевич, не найдя своему собеседнику точного определения из-за скудости словарного запаса. Лучше бы он этого не говорил! Сверхтемпераментный философ опять взорвался вулканом:
– Именно происхождение, воспитание и образование позволили мне увидеть то, чего не узнал никто до меня! «До сих пор ложь называлась истиной.
– Переоценка всех ценностей: это есть моя формула для акта наивысшего самосознания человечества, который стал во мне плотью и гением. Мой жребий хочет, чтобы я был первым приличным человеком, чтобы я сознавал себя в противоречии с ложью тысячелетий... Я первый открыл истину чрез то, что я первый ощутил ложь как ложь – воспринял ее обонянием... Мой гений в моих ноздрях... Я противоречу, как никогда никто не противоречил, и несмотря на это – я противоположность всеотрицающего духа. Я благостный вестник, какого никогда не было, я знаю задачи такой высоты, для которых до сих пор недостовало понятий; впервые с меня опять существуют надежды. При всем том я по необходимости человек рока. Ибо когда истина вступит в борьбу с ложью тысячелетий, у нас будут сотрясения, судороги землетрясения, перемещение гор и долин, о каких никогда еще не грезили. Понятие политики совершенно растворится в духовной войне, все формы власти старого общества будут взорваны на воздух – они покоятся все на лжи: будут войны, каких еще никогда не было на земле. Только с меня начинается на земле великая политика».
– Как я понял, это из-за какого-то философа две мировые войны состоялись? Не слишком ли много на себя взято?
– Для меня ничего не много! «Я гораздо более ужасный человек, чем кто-либо до сих пор существовавший; это не исключает того, что я буду самым благодетельным. Я знаю радость уничтожения в степени, соразмерной моей силе к уничтожению, - в том и другом я повинуюсь своей дионисовской натуре, которая не умеет отделять отрицания от утверждения. Я первый имморалист: поэтому я уничтожатель par excellence».
– Второй раз слышу слова «пар» и какой-то “экселянс”... Водяной? Или это пара? Пара сил?
– физику выпускник строительного института помнил, а вот французского не знал.
– Это выражение означает «прежде всего», «по преимуществу».
– Задолбало меня всезнайство!
– душа хотела было вздохнуть, но не получилось.
А меня – невежество!
Камень ударил о камень – вспыхнул огонь ссоры.
– Чего Вы на меня пялитесь злобным взором? Не понимаете, чего я Вам пытаюсь вбить в голову? Хорошо, попробую простыми словами, как с ребенком! Я – немецкий философ, которого в СССР объявили идеологом нацизма, хотя после смерти Сталина и начали публиковать. Да, я не Виргилий, но и Вы – не Данте! Хотя я – выше Виргилия, а Вы – гораздо ниже Данте!