Ельцын в Аду
Шрифт:
«Вот я сижу у камина вечером в первый день Пасхи, закутавшись в халат. Идет мелкий дождь. Нас двое – я и одиночество. Листок белой бумаги лежит передо мной на столе, я смотрю на него и бесцельно вожу пером. Множество образов, чувств и мыслей теснится в моей голове, давит ее и стремится вылиться на бумаге. Одни из них громко требуют, чтобы я высказал их, другие противятся этому. Первые – молоды, они торопятся жить, другие же – зрелые, хорошо осознанные мысли, как старики, с неудовольствием смотрят на вмешательство новой жизни, ворвавшейся в их мир. Ведь только в борьбе новых и старых начал способно определиться наше настроение; ведь только момент борьбы, победа одной стороны и поражение другой могут в любую минуту нашей жизни называться состоянием нашей души...
Постоянная борьба питает и укрепляет душу, от этой борьбы вырастают нежные прекрасные плоды; она разрушает старый мир в жажде новой жизни; душа умеет отважно бороться, и какою вкрадчивой делается она, когда завлекает противника; она заставляет его слиться с нею воедино, неотступно держит его в своих объятиях. Подобное ощущение в такую минуту составляет все наше счастье и все наше горе, но оно уже спадает с нашей души через мгновение, как покрывало, обнажая другое переживание, еще более глубокое и возвышенное, перед которым оно растворяется и исчезает. Таким образом живут впечатления нашей души, всегда единственные, несравнимые, несказанно молодые, ежеминутно углубляющиеся и быстролетные, как принесшие их мгновения.
В такие минуты я думаю о любимых мною людях, в моей памяти воскресают их имена и лица; я не хочу сказать, что на самом деле их природа непрестанно делается глубже и прекраснее; верно только то, что, вставая передо мною, картины прошлого производят на меня более тонкое и острое впечатление, потому что рассудок никогда не переступает во второй раз уже пройденную грань. Нашему уму свойственно стремление постоянно расширяться. Я приветствую вас, дорогие мгновения, чудесные волнения моей мятущейся души; вы так же разнообразны, как природа, но вы величественнее ее, так как вы непрестанно растете и боретесь, цветок же – наоборот; он благоухает сегодня так же, как и в первый день творения».
И в такие минуты я ощущаю в себе бессмертные силы и потенцию великих свершений, воплощающих мою мечту: «Я мечтаю о союзе совершенных людей, не знающих пощады и желающих, чтобы их называли «разрушителями», ко всему существующему они подходят с острием своей критики и посвящают себя исключительно служению истине. Мы не оставим невыясненным ничего двусмысленного и лживого. Мы не хотим строить преждевременно, мы не знаем даже, окажется ли в нашей силе дело созидания, может быть, даже лучше не приступать ни к чему. Жизнь знает трусливых, безропотных пессимистов; такими мы быть не желаем... Этот человек будущего, который избавит нас от прежнего идеала, точно так же, как от того, что должно было вырасти из него, от великого отвращения, от воли к ничему, от нигилизма, этот полуденный удар колокола, удар великого решения, который вновь освободит волю, который вернет земле ее цель и человеку его надежду, этот противник христианства и антинигилист, этот победитель Бога и ничего – он должен некогда явиться...»
И его предсказал, больше того, призвал – я! «О, предначертанное моей душе, ты, что называю Роком! Ты, что во мне! Надо мной! Сохрани меня, сбереги меня для великой судьбы!»
– Слава Богу, что Вы долго не прожили и при жизни Вашей к Вам не прислушивались!
– подал издалека реплику писатель Готфрид Бени.
– «Гегель, Дарвин, Ницше – вот кто стал действительной причиной гибели многих миллионов людей. Слова преступнее любого убийства, за мысли расплачиваются герои и толпы».
– Меньше слушай филистеров и консерваторов, боящихся новых слов и идей, Борис!
– А кого же слушать?
– Меня! «Единая заповедь да будет тебе: останься чист».
– Поздно! Уже не подходит...
– с тоской признал Ельцин.
– Тогда другая: «Стань тем, кто ты есть».
– Уже стал – и где я очутился?!
– Как можно было жить на земле, если даже разрушители не прислушиваются к моим заветам?
– загоревал «первый имморалист».
– Никому не нужны ни мое вдохновение, ни мои труды, ни мое самопожертвование...
– Такие мысли и привели Вас, месье, сначала к сумашествию, затем – к гибели, - выразил скорбь Флобер.
– Я плакал, когда писал о Вашей страшной кончине!
«Удивительно ли, что в этом вихре скоростей вдохновения, в этом безудержном водопаде гремящих мыслей он теряет твердую, ровную почву под ногами, что Ницше, разрываемый всеми демонами духа, уже не знает, кто он; что он, безграничный, уже не видит своих границ? Давно уже вздрагивает его рука (с тех пор, как она пишет под диктовку высших сил, а не человеческого разума), подписывая письма именем «Фридрих Ницше»: ничтожный сын наумбургского пастора – подсказывает ему смутное чувство – это уже давно не он, - переживающий неимоверное, существо, которому нет еще имени, колосс чувства, новый мученик человечества. И только символическими знаками - «Чудовище», «Распятый», «Антихрист», «Дионис» - подписывает он письма – свои последние послания, - с того мгновения, как он постиг, что он и высшие силы – одно, что он – уже не человек, а сила и миссия... «Я не человек, я – динамит». «Я – мировое событие, которое делит историю человечества на две части», - гремит его гордыня, потрясая окружающую его пустоту.
... Гибель Ницше – огненная смерть, испепеление самовоспламенившегося духа.
Давно уже пылает и сверкает в судорогах его душа от этой чрезмерной яркости; он сам, в магическом предвидении, нередко пугается этого потока горнего света и ярой ясности своей души. «Интенсивности моего чувства вызывают во мне трепет и хохот». Но ничем уж не остановить экстатического потока этих соколом низвергающихся с неба мыслей; звеня и звуча, жужжат они вокруг него день и ночь, ночь и день, час за часом, пока не оглушит его гул крови в висках. Ночью помогает еще хлорал, возводя шаткую крышу сна – слабую защиту от нетерпеливого ливня видений. Но нервы пылают как раскаленная проволока; он весь – электричество, молнией вспыхивающее, вздрагивающее, судорожное пламя.
... В течение пятнадцати лет восстает Ницше из гроба своей комнаты и вновь умирает; в течение пятнадцати лет переходит он от муки к муке, от смерти к воскрешению, от воскрешения к смерти, пока не взорвется под нестерпимым напором разгоряченный мозг. Распростертым на улице Турина находят чужие люди самого чужого человека эпохи. Чуждые руки переносят его в чужую комнату... Нет свидетелей его духовной смерти, как не было свидетелей его духовной жизни. Тьмой окружена его гибель и священным одиночеством. Никем не провожаемый, никем не узнанный, погружается светлый гений духа в свою ночь».
– Ой, как они мне все надоели – и там, наверху, и тут, внизу!
– признался Фридрих.
– Пойдем, наконец, к тем, кто тебя заказали, - в Литгетто...
– Куда?
– опешил ЕБН.
– Ну, это часть Зоны Творческих Душ, где живут «литературные негры» или «рабы» - на Западе их называют «теневыми писателями». Попросту говоря, это те, кто пишут книги и статьи за важных персон, прикрываясь термином «литературная запись» или «литобработка». Ну, вроде твоего зятя Юмашева...
«Гетто» оказалось довольно большим кварталом из комфортабельных коттеджей.