Ельцын в Аду
Шрифт:
Ты должен взять себе жену из другого народа.
Своим друзьям ты должен поручить воспитание твоих детей.
Ты не должен исполнять церковных обрядов».
Ты исполнил только одну мою заповедь: женился на еврейке...
– Я свой народ любил!
– возразил экс-гарант.
– Ты «дорогих россиян» в физиологическом смысле любил!
– заржал Отец лжи.
– Имел их! Трахал во все дыры! А все остальное время хрен на них положил, чтоб им тяжелее жилось!
– Заткнулся бы ты!
– грубо оборвал лукавого предмет его насмешек. Ельцина корежило: значит, Дьявол говорил правду...
– Глупо как-то
– Ты неверно понимаешь этот феномен...
– А у тебя, что, другое понятие?!
– «О том, как понимаю я философа, как страшное взрывчатое вещество, перед которым все находится в опасности, как отделяю я свое понятие философа на целые мили от такого понятия о нем, которое даже Канта включает в него, не говоря уже об академических «жвачных животных» и других профессорах философии: обо всем этом дает мое сочинение бесценное указание...»
– А можно конкретно, без словоблудия?!
– Философа, настоящего, разумеется, можно только услышать! «Прислушайтесь только к звуку, каким говорит ум, когда он говорит, каждый ум имеет свой звук, любит свой звук. Вот тот там, наверное, агитатор, подразумеваю пустую голову, пустой котел: что бы в него ни вошло, всякая вещь выходит из него глухой и грубой, отягощенной эхом великой пустоты.
Но ум, который уверен в себе, говорит тихо: он ищет скрытого места, он заставляет себя ждать. Философа узнают потому, что он избегает трех блестящих и шумных вещей: славы, государей и женщин, но этим еще не сказано, что они не приходят к нему. Он избегает слишком яркого света: поэтому он избегает современности и ее «дня». В этом отношении он подобен тени: чем более садится его солнце, тем более растет его величие...
Его «материнский» инстинкт, тайная любовь к тому, что растет в нем, указывает ему положения, которые его избавляют от необходимости думать о себе, подобно тому, как инстинкт матери в женщине поддерживал до сих пор ее зависимое положение. В конце концов они не требовательны, эти философы; их любимая поговорка «обладающий имуществом – сам находится в его власти».
... Такого рода люди не любят, когда их тревожат враждой, а также и дружбой: они легко забывают и презирают. Им кажется дурным вкусом разыгрывать мучеников, «страдать за правду» - это они предоставляют честолюбцам. ... Они бережно употребляют великие слова, говорят, что им претит даже слово «истина»: оно звучит хвастливо...
Что касается «целомудрия» философов, то этого рода дух имеет очевидно иную плодовитость, чем в детях: может быть, иначе как-нибудь продолжает жить и их имя, их маленькое бессмертие (еще более нескромно выражались философы в древней Индии: «для чего потомство тому, чья душа мир?»). Здесь нет и следа целомудрия, обусловленного аскетическим сомнением и ненавистью к чувственному, точно так же, как мало общего иметь с целомудрием, когда атлет или наездник воздерживается от сношений с женщинами... Всякий артист знает, как вредно отзывается сожительство во время сильного умственного напряжения и подготовки».
– Ну, если философия обязывает отказаться от баб, на фиг она нужна!
– сделал безапелляционный вывод Ельцин.- Но, насколько я помню, ты всех философов ни в грош не ставил...
– Неправда! Не всех!
– Ну, назови, кого ты признаешь!
– В первую очередь приходят на память великие французы, которых я «так любил за их прямодушие, - Паскаль, Ларошфуко, Вовенарт, Монтень... Все мы готовы скорее согласиться на гибель человечества, чем на гибель познания... По их примеру я хочу оставить свои заметки в беспорядочном виде, ничем не прерывать их свободного течения, написать самую простую книгу, призывающую к благоразумию несколько поспешное воодушевление современников. ... Я выбрал следующее заглавие для своей новой книги: «Человеческое, слишком человеческое».
– Ты сам себе противоречишь! То заявляешь, что свободен от стремлений; то пишешь книги, чтобы открыть людям глаза!
– Тут ты меня поймал! Я бываю иногда не очень честен по отношению к себе. «Там, где покидает меня честность, я становлюсь слеп; там, где я хочу познать, я хочу быть честен, то есть строг, жесток, неумолим». Но у меня есть оправдание! «Я, как настоящий корсар, охочусь за людьми, не для того, чтобы взять их в плен, но чтобы увести их с собой на свободу». Однако мне, как истинному философу, не удается осуществить свою великую миссию!
– Только тебе?
– Никому из нас! «Поэтов и пророков люди охотно слушают, философы же не трогают их своими анализами и дедукциями. Проследим целый ряд гениев и философов трагической Греции, удалось ли им осуществить что-нибудь? Для их народа жизни их пропали даром... Ни один из великих философов не увлек за собой народа! Они потерпели неудачу, но кто же, наконец, будет иметь успех? На одной философии нельзя основать народной культуры.
Какое же будущее ждет эти исключительные души? Неужели их, порою необъятная, сила гибнет даром? Неужели философ навсегда останется для человечества парадоксальным и бесполезным существом? ... Если для того, чтобы сражаться, у меня в руках нет другого оружия, кроме моих философских мыслей, то какую же я представляю из себя реальную ценность?»
– И какую же?
– «... Я могу помогать. Сократ не создавал истин, которые по невежеству внедрялись бы в умы его слушателей, он претендовал только на звание акушера. В этом и должна заключаться задача философа; как творец – он бессилен, но как критик – может принести громадную пользу. Он должен проанализировать, как окружающие его силы действуют на науку, на религию и на искусство, он должен указывать направление, определять ценность вещей и ставить границы. В этом будет состоять и моя жизненная задача. Я изучу души моих современников и буду в праве сказать им: ни наука, ни религия не могут спасти вас, обратитесь к искусству, могучей силе будущего... Я должен быть верховным судьею эстетической культуры, цензором всех заблуждений! Я не охотник за мухами... Я – авантюрист духа, я блуждаю за своею мыслью и иду за манящей меня идеей».
– «Все прежние философы пытались объяснить окружающий мир; задача состоит в том, чтобы изменить его», - поделился мыслями Маркс.
– Мне и моим последователям, да и Вашим, герр Ницше, если говорить о гитлеровцах, это удалось!
– Лучше бы не удалось!
– пылко воскликнули несколько любомудров, внезапно окруживших двух скитальцев по инферно.
– Никто не отрицает Ваших дарований, господа Ницше и Маркс; но лучше бы вы употребили их на другие, менее разрушительные дела!
Карл смолчал, Фридрих – нет: