Элегия мертвых дней
Шрифт:
Причем, ступив еще в самом начале на путь совершенства, товарищ Такой-то не будет топтаться на месте, он двинет вперед. Творческий портрет у него постепенно начнет раскручиваться с такой быстротой, что не будет поспевать пишущая машинка. Придется оставить печатание и перейти к диктовке. Полулежа на диване в своем кабинете и вперив задумчивый взор в потолок, точно туда, где слегка потрескалась штукатурка, – „надо на днях непременно вызвать маляра и устранить это безобразие" – через неравные интервалы писатель будет выдавливать из себя нетленные сентенции, в то время
Как всякая нормальная женщина, стенографистка не сможет порой удержаться от того или иного неуместного замечания:
– Ваша последняя фраза изобилует вводными предложениями, а главного в ней нет.
– Ну и что, что нет? – отвечает автор. – Ежели нет, то сама добавишь. Ну вот, прервала мысль…
Закончив стенограмму, секретарша обязана превратить ее в печатный текст, а после еще и отнести рукопись в издательство. Но будучи нормальной женщиной, она порой задает совсем уж глупые вопросы:
– Вы просмотрите рукопись?
– Чего ее просматривать? – в свою очередь спрашивает писатель. – Чтобы исправить твои ошибки?
– Есть некоторые несоответствия… – сконфуженно замечает женщина.
– Например?
– В шестой главе, где Драганов умирает…
– Ну так что же? В жизни всякое бывает. Умирают люди…
– Только вот в эпилоге он почему-то заявляется на празднество.
– Значит, ты что-то перепутала. Раз умер, значит, умер. Выкинешь его из сцены празднества. Словно праздник не может пройти без него.
– Есть еще некоторые…
– Если есть – правь. Не мне тебя учить.
Он смотрит на нее с нескрываемым раздражением и добавляет:
– И смотри – через день-два чтоб было готово. В понедельник начинаем новый роман.
– Длинный будет?
– Нет, коротенький. Страниц на пятьдесят.
– Роман на пятьдесят страниц? – удивляется незадачливая женщина.
– Ну, это лишь связующие страницы. Для основной плоти используем три старых рассказа и одну повесть.
– Но ведь там разные имена у героев!
– Имена! – выдыхает с досадой писатель. – Имена ты и сама в силах изменить. Важен человек, а не его имя. Какая разница – назову я его Сулё или Пулё, это ведь все тот же тип мелкого собственника-приспособленца.
Разумеется, я не стоял со свечкой, когда товарищ Такой-то диктовал свои произведения, и с дорогой душой готов признать, что в вышеприведенных сведениях, полученных из вторых рук, допущено определенное сгущение красок. Однако сами произведения, изданные и переизданные, налицо, и они свидетельствуют сами за себя.
Подобно халтурщику-ремесленнику, который в изобилии штампует брак, маниакальный изготовитель стилистического ширпотреба совершенно не заботится об истинной цели творчества. Вселенная ярких видений уже давно погасла в его голове – если когда-нибудь она там существовала. Носить или не носить в себе такую Вселенную – это решать богу. Будет ли она диковиннее и богаче или же проще и беднее – тоже божья забота. Но вот вложить в нее необходимую выразительность и правдивость – тут уж забота твоя.
Приближалось время обеда, и теоретически мой рабочий день уже начался, однако всего лишь теоретически, так как под моим окном дети затеяли игру в футбол, гоняя консервную банку, и их вопли вкупе с дребезжаньем жестяного мяча не давали мне сосредоточиться.
Итак, я покидаю свое рабочее место, подхожу к окну в надежде сосредоточиться и, в конце концов, после известных усилий достигаю этого состояния. Только, к сожалению, я сосредоточиваю свое внимание не на следующем пассаже своей книги, а на спортивных баталиях, разворачивающихся во дворе. Бесцельно и бессмысленно наблюдаю за происходящим, испытывая такое знакомое наслаждение – глазеть ради самого процесса. Точно как мой давнишний знакомец Васил.
– Чем занимаешься? – спрашивал я его отнюдь не потому, что меня заботили его занятия, а просто по инерции.
На что он неизменно отвечал:
– Удовлетворяю свое любопытство.
По моим сведениям, это и впрямь было единственным его занятием. Его любопытство было всесторонним и бескорыстным. Одинаковое наслаждение ему доставляло прослушивание симфонического концерта и наблюдение за уличной сварой. С одинаковым удовольствием он ходил в квартальный кинотеатр посмотреть фильм и в квартальную корчму полюбоваться очередной потасовкой. Ему было абсолютно безразлично, где проводить время – на выставке или в городском саду – и там, и здесь было на что поглазеть. А вечерами, добравшись наконец до своей студенческой квартиры, он раскрывал наугад один из томов словаря Ларусса и погружался в чтение. На этот словарь, купленный с рук, Васил пожертвовал все свои сбережения.
– Я не настолько богат, а тем более не настолько глуп, чтобы собирать библиотеку, – пояснял он. – На что мне библиотека, когда в этом словаре собрано пять тысяч книг. У тебя есть пять тысяч книг?
Приходилось признаваться, что таковых в наличии не имеется.
– Спроси меня о чем-нибудь, и сразу же получишь ответ, – продолжал Васил. – Хочешь знать, что такое казуар, сцинтилляция, эйдетизм, изогамия, доминат, – в момент тебе отвечу. А вот ответишь ли ты на все мои вопросы?
Я вынужден был признаваться, что вряд ли. „Надо описать этого типа, – думал я. – Он ведь тоже машина для прожигания времени". Он нашел себе самый дешевый источник наслаждений – глазеть по сторонам. И отдавался этому занятию с таким удовольствием, что его прозвали Василий Блаженный.
Пытаюсь припомнить некоторые эпизоды из жития Василия Блаженного, но безуспешно, так как дети внизу начинают драться. А точнее – бить одного мальчугана, самого хилого из ватаги. На голове у парнишки вязаная красная шапочка с кисточкой, вероятно, мать с неохотой отпустила его на улицу в такую холодную погоду, а теперь старшие лупят его по голове и гонят прочь, так как на две команды уже набралось народу, а от такого коротышки все равно мало проку.