Элегия мертвых дней

Райнов Богомил Николаев

То, что ему все прощалось, как и то, что он обожал быть центром внимания и душой компании, вероятно, и толкнуло его к алкоголю. В сущности, своей вызывающей позой он пытался прикрыть внутреннее смущение, а нарочитая грубость служила ему ширмой от деликатности его натуры, чего он очень стеснялся. И если в те дни, прежде чем появиться на очередном журфиксе, он всегда заходил в кабак смочить горло, то лишь затем, чтобы придать себе смелости и обеспечить необходимый уровень красноречия.

Позднее Замбо не раз мне объяснял, что все было не совсем так, и, по сути дела, главной причиной была Правда.

– Правда!.. Первая любовь, юношеская любовь! Она посылала меня с плетеной бутылью купить вина, а потом мы закрывались в комнате и читали, и пили

до рассвета.

Врожденное чувство деликатности заставляло его умалчивать об остальном, но я и без того знал, что именно эта женщина приобщила его, еще школяра, к сильным страстям, одна из которых оказалась роковой. Но давайте оставим сплетни в стороне.

Антон обладал красивой внешностью, он был плечистым крепышом со смуглым лицом и теплым взглядом карих глаз. Умен и остроумен, иногда злоречив. Ради друга он всегда был готов заложить последнюю рубашку. То был смелый и добрейшей души человек. И вообще, он вполне мог бы стать центром внимания и душой компании и без алкоголя. Но в том-то и заключается одно из самых коварных свойств спиртного: мы всегда думаем, что получаем нечто взамен, в то время как на самом деле алкоголь нас опустошает. Усталый воображает, что вино взбодрит, подавленный – что оно придаст смелости, понурый – что оно развеселит, а кратковременное и обманчивое оживление сменяется еще более глубокой депрессией, беспокойством, меланхолией. Мираж, к тому же слишком шикарный, в том смысле, что недешево стоит.

Надо ли удивляться, что этот мираж поманил к себе паренька, еще не снявшего гимназической куртки, в то время, как его власти подчинялись даже мужи зрелые и умудренные жизненным опытом. Джек Лондон, повествуя о Джоне-Ячменном Зерне, вероятно, намеревался предостеречь людей от соблазнов употребления спиртных напитков. Однако его книга об алкоголике Джоне не способна предостеречь никого и ни от чего. Потому что она создана человеком, пребывавшим в плену у миража. В этой книге веют ветры алкогольной романтики и воспевается могущество „белой логики".

„Белой логики"… Кое-кто, возможно, полюбопытствует:

– Почему логика „белая"?

Но если уж так необходимо задавать вопросы, я бы спросил:

– Почему „логика"?

Уверенность пьяного в полной ясности его сознания столь же иллюзорна, как и уверенность во внезапном прозрении, осеняющем его. Но это вовсе не разящая острота мысли, а нелепая самонадеянность, означающая начало отупления. Подвыпивший чувствует себя наиболее уверенным в своих силах именно тогда, когда они начинают ему изменять. Типичнейший пример – хорошо знакомый всем нам тип восседающего за рулем автомобиля. Литр вина, ополаскивающий его нутро, порождает обманчивое ощущение быстроты и точности реакции. Гражданин бесстрашно жмет на газ и виртуозно крутит баранку, он чувствует себя поистине всемогущим властелином дороги, причем именно в ту секунду, когда за крутым поворотом его уже поджидает дерево, которому суждено опровергнуть его царственную самоуверенность.

Самое странное, что в озарения „белой логики" верят даже люди, усердно закладывающие за воротник, то бишь те, у кого была масса возможностей ознакомиться с этим вопросом на практике. Да только вот взрослые люди иногда ведут себя как дети, утверждая:

– Лично меня спиртное не осчастливило ни одной гениальной идеей, зато других, наверное, осчастливило.

Было время, когда у меня часто спрашивали:

– А правда, что твой отец не садился за письменный стол без бутыли вина?

На что я неизменно отвечал:

– Правда, только не вина, а ракии.

Верно, мой отец много работал, а иногда и много пил. Но я не припоминаю, чтобы он смешивал дело с выпивкой. И не только потому, что выпивка была для него отдыхом от работы. А и потому, что смешение этих двух вещей было для него равносильно святотатству.

Почитая себя умником, я пару раз попытался накропать некие стишки в состоянии божественного прозрения, нисходящего на нас между третьей и пятой рюмкой, – типичной издевки алкоголя над нами.

Помню, правда, всего лишь одну из таких попыток. Я вернулся домой поздно вечером, будучи почти трезвым, – так я во всяком случае полагал, – ибо на нечто более чувствительное мне не хватило денег. Меня потянуло на излияния, но собеседника не оказалось. К тому же я был влюблен, находился во власти одного из тех юношеских увлечений, что вспыхивают и гаснут, как охапка соломы. Ко всему прочему я изнывал от предчувствия, что любовь моя останется безответной. Накатившее вдохновение, желание выговориться, сердечное томление – всего этого вполне достаточно, чтобы потянуться к перу и бумаге.

И я потянулся. Стихотворение выплеснулось с приятной легкостью, без того изнурительного единоборства со словом, к которому я так привык и из которого редко выходил победителем. Я прочитал его вслух и остался доволен. Настолько доволен собой, что был готов причислить себя к гениальным страдальцам, любимцам муз и поклонникам Бахуса, называемым проклятыми поэтами.

На утро я проснулся с головной болью, но этот дискомфорт скрашивала мысль о полуночной удаче. Я поспешил прочитать стихотворение. И в итоге порвал его. Может быть, то, что я писал на трезвую голову, было наивно, но это, полуночное, было просто отвратительным. В этом-то и кроется разгадка „белой логики": чувством прозрения мы обязаны не остроте мысли, а притуплению критического отношения к собственной персоне.

И поскольку речь зашла о гильдии проклятых судьбой, мне хочется добавить, что только простак может усмотреть причину их творческих успехов в попойках. Существуют писатели-алкоголики, как существуют и писатели, больные туберкулезом или диабетом. В свое время один находчивый спекулянт даже издал книгу „Гениальные сифилитики". Подобный опус можно состряпать в связи с любой болезнью, взятой по алфавиту, ибо гении так же подвержены болезням, как и простые смертные. Ну и что из этого следует?

И если все же кое-кто из отверженных в какие-либо моменты своей жизни тянулся одновременно и с одинаковой страстью к чернильнице и к рюмке, то лишь потому, что истощенный мозг отказывался работать без подстегивающей дозы алкоголя. Этот факт не опровергает, а подтверждает реальное положение вещей, подтверждает буднично, тривиально и грустно: спиртное ведет не к прозрению, а к умственному оскудению по той простой, биологически обусловленной, причине, что истребляет тысячи клеток мозга, которые уже никогда не восстановятся. Все это именно так: до отвращения прозаично и до отвращения верно.

Это вовсе не означает, что тот, кто пьет, уже находится на грани слабоумия, а трезвенник – непременно кладезь премудрости. Вопрос, по какую сторону барьера больше гениев или тупиц, – вопрос второстепенный. Беда в том, что как раз люди, наделенные воображением, восприимчивостью и жаждой красоты, зачастую заворожены миражами, возникающими на почве алкоголя, ибо полагают, что он станет для них целительным бальзамом, средством, будоражащим фантазию и дарующим избавление от мерзостей жизни.

Замбо был как раз из таких людей. Жизненно важные для любого практичного молодого человека вопросы – диплом, карьера, будущность, его совсем не занимали. Его занимали мировые вопросы. Волновали политические события. Он состоял членом БОНСа [1] , много читал, писал рассказы, вел споры. И пил. Все больше и больше. А когда пьешь все больше и больше, время, которое ты отводишь на другие занятия, неизбежно урезывается. Еще одна проклятая особенность спиртного: подпустишь его к себе, оно навалится, чтобы завладеть тобой целиком, занять все твое время. И даже те немногие часы и дни, какие оно великодушно тебе оставляет, предварительно выцежены им, выцежены до последней капли жизненных соков. Мертвые часы и мертвые дни.

1

Болгарский общенародный союз студентов.