Электрическое бессмертие
Шрифт:
Чтобы как-то отключиться от тревожных мыслей, грозящих разорвать голову на куски, Игорь сходил в ресторан. Поглощая вискарь под мясную закуску, он получил лёгкий культурный шок и осознание, насколько оторван от простого народа.
В Москве посещения ресторанов ассоциируются с деловыми переговорами под ненавязчивую музыку и неслышный шорох официантов либо с угощением приятных с виду дам, о которых хорошо известно: приглашение поужинать приводит их в постель быстрее, чем прямое предложение постели.
Здесь на фоне нарочито грубого деревянного интерьера оттягивалась компания женщин основательно за сорок и массой тела далеко за восемьдесят. Колонки орали «Без тебя, без тебя…», «Берега мечты» и просто-таки заходились от «Нежданной любви». Тётка в золотом шифоновом платье и с формами анекдотического размера, распалённая Стасом Михайловым, вдобавок – не слишком трезвая, налетела в танце на столик Игоря. Освободившись от плотного телесного контакта, тот подумал, что в окружении провинциальных матрон он в большей опасности, чем в криминальной компании Люды.
Ресторанное неестественное веселье подействовало угнетающе. Если бы не виски, завёл бы «Тойоту» - и в Минск, дальше трясти милицию. По-прежнему не известно – худшее произошло и можно не спешить? Либо рваться изо всех сил, чтобы успеть бросить верёвку утопающему в последний миг? Но куда спешить… Или вообще ничего не стряслось?
Когда человек пропадает на несколько дней, и ничто не говорит об угроз, он чаще всего объявляется, смущённо выдавливая оправдания. Если отсутствует месяцами и годами – шанс увидеть его снова живым исчезающее мал, неопределённость служит для самообмана, для подпитывания иррациональной надежды: быть может, всё-таки не умер… И, наконец, есть интервал между коротким отсутствием, позволяющем сказать – беспокоиться рано, и настоящей пропажей без вести, фактически – смерти. Сейчас наступил именно этот мрачный промежуток, когда шансы пятьдесят на пятьдесят.
***
Российская Империя, 1877 год
– Не убивайтесь так, пане. Коли Господь свою метку оставил, значицца – приберёт к себе скоро. И с сестрой вашей долго ждать не пришлось.
Молодой наследник имения Оттоново резко повернулся к плотнику.
– Прекрати пустое молоть. Этим не престало шутить.
Михась прищурился с крестьянской хитринкой, словно раздумывая – говорить ли об ему одному известном или смолчать. Не выдержал.
– Понятие имею, что дело не шутейное. А токмо вижу я, кого Господь до себя призовёт.
Яков едва сдержал раздражение. Бездельник напрашивается на примерную выволочку. Собственно – почему бездельник? Скамьи сколотил ладные – одно загляденье. Летось на них весь оркестр поместится, когда пана губернатора встречали.
Он отряхнул руки от мелкой древесной пыли и вышел из мастерской в летний зной. Замечателен запах свежеструганного дерева. Даже терпкий дух старого плотника не перебивает сосновый аромат.
Михась вытер руки о суконный передник и тоже вышел на двор.
– Кто же из нас следующий?
– В вашем семействе, пан Якуб, все, слава Спасителю, здоровые. А Стеша нехороша. С виду – крепкая, работящая баба. Скоро слабогрудием замается. К холодам и отдаст Богу душу, сердешная, малых деток оставит.
– Типун тебе на язык, старый пень! Помалкивай и не пугай дворню.
С тех пор минуло несколько месяцев. Губернатор снова приехал и был доволен. Урожай выдался знатный, собрали хорошо. В Оттоново случались приёмы, местные барышни посматривали украдкой на умелого музыканта, недурственного собой, изрядно образованного и отнюдь не бедного.
В начале зимы Степанида и правда слегла, к Рождеству представилась. Яков подарил пять рублей родне усопшей, а назавтра в плотницкой припёр Михася к стене.
– Как ты это сподобился узнать?
– Стало быть, пан поверил – не брешу я?
– Да. Да! – чуть опомнившись, паныч сменил тон. – Мне, право, неловко.
– Идёмте, барин.
Они вышли из мастерской в ранние лёгкие сумерки. Дед Михась, смешно переставляя скрипучие на снегу валенки, живо вывел молодого господина за ограду, где был облит водой небольшой пригорок. С радостным визгом по льду катались крестьянские дети.
– Пострелята… Глядите, пан Якуб. Не прямо на их, а чуть убок. Как скрозь кусты, рассеяно.
– И что я должен узреть?
– Не у всех выходит, пане. Я тоже не враз привык. Детские головы ни бы чуть светятся.
«Что за чушь!» - хотел воскликнуть молодой Иодко, но сдержался – помнил о предсказании насчёт Стеши.
– Михась, ты хочешь сказать, что видишь детские души?
– Ксендз объяснил – божья душа невидима. Тут кой-чо иное. Не токмо голова, всё тулово светится, руки и ноги зияюць, но слабже.
Музыкант снова попробовал глянуть рассеянным боковым зрением. Тщетно. Хотя… Нет, скорее это – самовнушение.
– Ежели у человека хвороба, у светлым пятне водицца пустое месца. Яно и есть знак – метка конца. У Стеши супротив груди появилась и росла, росла… Апосля грозы, бывает, люди шибче светят. Даже воздух другой. Бочком так на берёзу глядишь, вокруг листков тот же пламень, слабый.
– У берёзы точно души нет, - заключил Иодко. – Так что натура твоего наблюдения другая. Гроза, говоришь? При грозе – молнии, атмосферическое электричество. Выходит, ты научился видеть колебания электрического эфира. Занятно!
Он на минуту остановился, потом бросился к усадьбе, притормозил на полпути.
– Михась!
– Да, пан?
– Никому не говори. Засмеют, как и я летом… несправедливо.
– Как вам угодно, пан Якуб.
Молодой человек убежал, его мохнатая зимняя шубка мелькнула в воротах усадьбы.
Старый плотник усмехнулся. Чудная жизнь у богатых. Руки и голову занять нечем, вот и придают значение пустякам. Если пятно на светлом круге – человек не жилец, пан он или бедняк. Но говорить ему об этом не пристало. Пусть живёт в счастливом неведении. А то обвинят Михася: накаркал, сглазил. Паныч прав – лучше держать это при себе.