Электропрохладительный кислотный тест
Шрифт:
Короче, я начинал улавливать тенденцию всех этих катаклизмов в богемном мире Сан-Франциско. Между тем, как ни удивительно, три молодых адвоката Кизи Пат Халлинен, Брайен Роэн и Пол Робертсон – были близки к тому, чтобы заполучить Кизи под залог. Они убедили судей в Сан-Матео и Сан-Франциско в том, что Кизи, движимый заботой об интересах общества, разработал прекрасный план. Он вернулся из изгнания только с одной целью: созвать в «Уинтерленд-арена» в Сан-Франциско многолюдный митинг наркоманов и хиппи и объявить Молодежи о том, что пора прекратить прием ЛСД, поскольку она опасна и может лишить мозгов, ну и все такое прочее. Этот митинг должен был стать церемонией «окончания кислотной школы». Они должны выйти «за пределы кислоты». Сдается мне, именно об этом Кизи мне и толковал. Одновременно шестеро близких друзей Кизи из района Пало-Альто пустили свои дома с торгов под обеспечение 35 000 долларов – залога, потребованного окружным судом Сан-Матео. Я думаю, судьи рассчитывали на то, что Кизи в любом случае никуда не денется. Если он, будучи отданным на поруки, снова сбежит, то подложит такую свинью своим друзьям, которые из-за этого лишатся крыши над головой, что будет окончательно дискредитирован и как наркоманский апостол, и во всех прочих смыслах. Если же нет, то он будет обязан произнести свою речь перед Молодежью что ж, тем лучше. Как бы там ни было, Кизи выходил на свободу.
Однако в Хейт-Эшбери такой оборот дела особой популярности не имел. Вскоре я обнаружил, что торчковая жизнь в Сан-Франциско достигла уже такого размаха, что возвращение Кизи и его план «окончания кислотной школы» грозили вызвать первый в среде торчков крупный политический кризис. Все взоры были обращены на Кизи и его группу, известную как «Веселые Проказники». Тысячи молодых людей приезжали в Сан-Франциско пожить на ЛСД и психоделической вещи. Главным абстрактным словом в Хейт-Эшбери было слово «вещь». Оно могло означать любую вещь, «измы», образ жизни, привычки, пристрастия, дела, половые органы; вещь и еще прикол; прикол имел отношение к вкусам и навязчивым идеям: к примеру, «у Стюарта Бранда индейский прикол» или «знаки зодиака – вот ее прикол», а для торчков – и просто к стилю одежды. Слово это не имело негативного смысла. Как бы там ни было, всего за две недели до описываемых событий торчки провели в парке «Золотые ворота», у подножия холма, на вершине которого расположен Хейт-Эшбери, свой первый крупный «сходняк», где устроили шуточное празднование дня запрещения ЛСД в Калифорнии. Там сошлись все кланы, все общины. Собрались все прикольщики и занялись своей вещью. Затеял все это торчок по имени Майкл Боуэн, и туда направились тысячные толпы – роскошно разодетые, звеня колокольчиками, распевая песни, исступленно танцуя, несмотря ни на что одурманив себе мозги и с присущей им язвительностью совершая излюбленные свои благородные поступки по отношению к копам, одаривая их цветами и с головой погружая ублюдков в нежные ароматные лепестки любви. Господи, Том, вещь получилась просто фантастическая, прикольный кайф, тысячи торчков своей любовью свернули копам мозги набекрень, сплошная фиеста любви и эйфории. Даже Кизи, который в то время еще был в бегах, и тот мелькнул там на мгновение и смешался с толпой, и наступило полнейшее единение… а теперь вдруг вот те на! полюбуйтесь-ка на него, он в руках у ФБР и прочих суперкопов, – Кизи, самый знаменитый человек в Жизни, заявляет, что пришло время «заканчивать школу кислоты». Что за черт, может, это хитрый ход? И даже в мире людей с понятием стало зарождаться движение «Остановите Кизи!».
На сумасшедшем грузовичке мы подъезжаем к Складу, и… ну, для начала до меня доходит, что люди типа Лоис, Стюарта и Черной Марии составляют умеренное, склонное к осторожности крыло «Веселых Проказников». Склад расположен на Харриет-стрит, между Ховардом и Фолсом. Как и почти весь Сан-Франциско, Харриет-стрит застроена деревянными домами с окнами-фонарями, и все дома выкрашены в белый цвет. Однако Харриет-стрит находится в районе притонов и, несмотря на весь свой грим, выглядит так, словно на нее выползли в сумерках человек сорок пять пьянчуг, умерли там, почернели, раздулись и лопнули, выпустив наружу целый поток спирохет, которые проникли в каждую доску, каждую планку, каждую щель, каждую щепку, каждую каплю распыляемой краски. Оказывается, Склад – это, на самом деле, гараж на первом этаже заброшенной гостиницы. В последний раз коммерчески он использовался как пекарня. Мы останавливаемся у гаража, а там стоит грузовик, выкрашенный синей, желтой, оранжевой и красной красками дневного свечения, с выведенным громадными буквами на капоте словом «ОБМАН». Из темного нутра гаража доносятся звуки пластинки Боба Дилана с его небрежной гармоникой и голосом, как у Эрнеста Табба: фальшивящим и осипшим от монотонных полулюбительских песнопений…
Внутри, в громадном помещении, полнейший беспорядок, который отчасти создает нечто, похожее поначалу во мраке на десять-пятнадцать ходячих американских флагов. Флаги оказываются мужчинами и женщинами, большинству из которых едва за двадцать, в белых комбинезонах того типа, что носят рабочие в аэропорту, только с пришитыми где только возможно кусками американского флага – в основном звезды на синем фоне. но кое у кого на штанинах вертикальные красные полосы. Кругом стоят театральные подмостки, завешенные вместо занавеса одеялами, вдоль стен свалены грудами целые ряды выдранных где-то с корнем театральных кресел, металлолом, канаты и балки.
Одно из приспособленных под занавес одеял отодвигается, и со сцены высотой футов девять спрыгивает на пол невысокая фигура. Оказывается, это паренек футов пяти ростом с чем-то вроде авиаторского шлема времен первой мировой войны на голове… он весь в светящихся вихрях, зеленых и оранжевых. Даже башмаки. Такое впечатление, будто он подпрыгивает над двумя флюоресцирующими шарами. Наконец он останавливается. У него славное личико с большими усами и огромными глазами. Глаза прищуриваются, и на лице вдруг появляется ухмылка.
– Я только что пристукнул там, наверху, восьмилетнего мальчика, – говорит он.
После чего он принимается гнусаво хихикать и, весь сверкая, вприпрыжку несется в угол, в самую груду мусора.
Все смеются. По-видимому, это нечто вроде традиционной семейной шутки. По крайней мере, я единственный, кто оглядывает подмостки в поисках останков.
– Это Отшельник.
Через три дня я вижу, что он соорудил себе в углу пещеру.
В центре гаража – еще более яркое свечение. С трудом различаю школьный автобус… светящийся оранжевым, зеленым, фуксиновым, лавандовым, голубовато-зеленым, всеми мыслимыми флюоресцирующими пастельными тонами в тысячах узоров, крупных и мелких, некая смесь Фернана Леже и Доктора Стрейнджа, то с шумом сливающихся воедино, то с трепетом расходящихся в стороны, словно кто-то вручил Иерониму Босху полсотни ведер краски дневного свечения и школьный автобус «Интернэшнл Харвестер» образца 1939 года и велел как следует поработать. На полу возле автобуса растянут пятнадцатифутовый транспарант, гласящий: «ОКОНЧАНИЕ КИСЛОТНОГО ТЕСТА»; над ним трудятся два или три Человека-Флага. Фальшивит и сипит голос Боба Дилана, ходят с места на место люди, плачут младенцы. Мне их не видно, но они где-то здесь, они плачут. У стены – парень лет сорока, обладающий грудой мышц; это видно, потому что он без рубашки – в одних брюках защитного цвета и каких-то красных кожаных башмаках, – сложен он чертовски крепко. Кажется, он впал в кинетический транс: снова и снова подбрасывает в воздух небольшую кувалду и каждый раз успевает поймать ее за ручку, непрерывно дрыгая при этом ногами, поводя плечами и подергивая головой, – и все это в рваном ритме, словно где-то Джо Кьюба играет «Бац! Бац!», хотя на самом-то деле не поет уже и Боб Дилан, а из громкоговорителя, где бы он там ни был, доносится запись некоего призрачного голоса:
«Нигдешняя Шахта… у нас есть обертки от жевательной резинки… – фон создает потусторонняя электронная музыка с восточными интервалами, напоминающая музыку Хуана Карильо, – … Мы вытаскиваем все это из земных недр… работаем в Нигдешней Шахте… сегодня, ежедневно…»
Подходит один из Людей-Флагов.
– Эй, Горянка! Это же с ума сойти!
Горянка – высокая девушка, крупная и красивая, с ниспадающими на плечи темно-каштановыми волосами. Вот только нижние две трети ее ниспадающих волос напоминают кисть художника, которую обмакнули в кадмиево-желтую краску, – в Мексике она заделалась крашеной блондинкой. Она поворачивается и демонстрирует на спине своего комбинезона круг, составленный из звезд.
– Мы купили их в магазине военного обмундирования, – говорит она, правда, отпад? Тамошний старикан говорит: «Уж не хотите ли вы разрезать эти флаги и пустить их на свои наряды?» А я ему отвечаю: «Что вы! Нам охота раздобыть несколько горнов и устроить парад». Но посмотрите вот на это! Вот из-за чего мы их купили.
Она показывает пуговицу на комбинезоне. Все наклоняются, чтобы как следует ее разглядеть. В глубине пуговицы гравировка в стиле «арт-нуво»: «Их не арестуешь».
Их не арестуешь!.. девиз весьма своевременный. После стольких случаев, когда Проказников арестовывали – копы округа Сан-Матео. копы Сан-Франциско, копы Мехикале Федерале, копы ФБР, копы, копы, копы. копы…
А младенцы все плачут. Горянка поворачивается к Лоис Дженнингс:
– Что делают индейцы, когда плачет ребенок?
– Хватают его за нос.
– Да ну?
– Так его отучают.
– Надо попробовать… Это кажется логичным…
И Горянка направляется к одной из разборных, трубчато-сетчатых детских кроваток, берет на руки своего ребенка, четырехмесячную девочку по имени Саншайн – Солнечный Свет, и усаживается в театральное кресло. Однако вместо того, чтобы применить индейский метод обхождения с детьми, она расстегивает комбинезон «Их не арестуешь» и принимается кормить ребенка.
«Нигдешняя Шахта… Ни чувств, ни криков и ни слез… – баммм, биммм и опять я пришел на Нигдешнюю Шахту…»
Жонглер с кувалдой дергается что есть сил…
– Кто это?
– Кэсседи.
Я поражен, мне это кажется непостижимым. Я же помню, кто такой Кэсседи. Кэсседи, Нил Кэсседи, был героем, Дином Мориарти, романа «В дороге» Джека Керуака – Денверский Малый, парень, который без устали носился на машине по всей стране, догоняя, а то и обгоняя «жизнь», и вот передо мной тот же самый парень, уже сорокалетний, – в гараже, подбрасывает в воздух кувалду, пританцовывает под своего собственного Джо Кьюбу и… говорит. Говорит Кэсседи без остановки. Однако этим еще ничего не сказано. Кэсседи непрерывно произносит монологи, только ему абсолютно безразлично, слушает кто-нибудь или нет. Он попросту окунается в монолог, причем если нет другого выхода – то в одиночку, хотя рад и любому слушателю. Он ответит на все вопросы, правда, не совсем в том порядке, в каком они заданы, ведь здесь нельзя останавливаться, следующий привал через сорок миль, вы же понимаете, он раскручивает воспоминания, метафоры, литературные, восточные, хипповые аллюзии, перемежая все это неуместным оборотом: «Вы же понимаете»…