Электропрохладительный кислотный тест
Шрифт:
…сгущается… сгущается…
– Но большинство к этому еще не готово, Кен, – говорит Голдхилл. – Они только начинают открывать двери своего разума…
– Однако нельзя же, войдя в эту дверь, все время возвращаться и снова в нее входить…
– …и кто-то должен помочь им в эту дверь войти…
– Только не говори, что не надо углубляться в дебри, – говорит Кизи. – Только не говори, что надо перестать быть первопроходцем, вернуться и помочь этим людям войти в дверь. Если Лири хочет этим заниматься, вот и хорошо. Это хорошая вещь. кому-то же это надо делать. Но кому-то надо быть и первопроходцем и оставлять зарубки, чтобы за ним могли пойти другие. Кизи вновь поднимает голову и смотрит далеко во тьму. Нужно обладать хоть какой-то верой в то, что ты пытаешься делать. Проще простого верить, когда идешь по проторенной дорожке. Но вы не должны терять веры в нас на всем пути. Кто-нибудь типа Глизона… вот такое расстояние Глизон прошел вместе с нами, – Кизи разводит дюйма на два большой и указательный пальцы. Он был с нами до тех пор, пока наша фантазия соответствовала его собственной. Но как только мы пошли дальше,
Потерял веру!.. туман залива превращается в пар и шипит внутри моего старого черепа…
Вера! Далше! Да, крайне необычное ощущение возникает, когда сидишь в окружении светящихся красок на жалкой, пузырящейся от нарывов Харриет-стрит и вдруг осознаешь, что, сидя в этом неправдоподобном хлебозаводе-складе-гараже, находишься в среде общины, исповедующей вероучение Цон-Ишапа, и в среде сангхи, в среде манихейства и черни, подвергаемой гонениям у Врат, в среде Заратуштры, Майдхиоймаонгхи и пятерых правоверных перед Виштапу, в среде Магомета, Абу-Бекира и апостолов среди фарисействующих корейш Мекки, в среде Гаутамы и собратьев в пустыне, оставляющих родню свою по крови ради семьи истинной – тайного сообщества сангхи… короче говоря, в среде истинного мистического братства… Только пребывают братья в несчастной старой Америке шестидесятых, заваленной полиэтиленом фирмы «Формика», без единой песчинки пустыни, без единого обрывка пальмового листа, без единого кусочка плода хлебного дерева, без манны небесной в пустыне, лишь ловя флюиды, исходящие от магнитофона «Ампекс» и фокусов с кувалдой «Уильяме Лок-Хед», глотая приготовленные с математической точностью в лабораториях наркотики ЛСД-25. ИТ-290, ДМТ, а вовсе не напиток «сома», устремляясь вдаль в аэропортовских комбинезонах с американскими флагами и в автобусе «Интернейшнл Харвестер» – да мало того! – средь скопления зефирных лиц и до блеска начищенных черных туфель…
IV
Что вы скажете о моем будде?
Сегодняшняя фантазия… Уже поздний вечер, и большинство Проказников смоталось со Склада: кто принять душ в квартире Кишки, бывшего Ангела Ада, который держит психоделическую лавку под названием «Совместные авантюры», кто – туда, кто – сюда… На Складе остались лишь Кизи и еще человека два. Кизи стоит у дальней стены, во мраке Центральной Аппаратной, среди магнитофонных пленок, коробок с кинофильмом, маркированных липкой лентой, блокнотов, микрофонов, проводов, катушек, динамиков, усилителей. Архивы Проказников… а на записи монотонно, словно на спиритическом сеансе, бубнит потусторонний голос:
«…удачный контрудар… новое важное сообщение…»
Новое важное сообщение… Сегодняшняя фантазия… «Фантазия» – слово, которое Кизи все шире и шире употребляет для обозначения планов, авантюр, суждений о мире, честолюбивых замыслов. Это хорошее слово. Оно и ироническое, и нет. Означать оно может все что угодно; от того, как бы раздобыть грузовичок-пикап – «такая у нас фантазия на этот уик-энд», – до какой-нибудь жуткой нелепости на пороге чего-то… вроде сегодняшней фантазии, которую каким-то образом надо облечь в слова на Окончании Кислотного Теста. Но как ее высказать? Кизи роется в коробках с кинопленкой и рассортированных… Архивах… Разве можно попросту выйти и объявить сегодняшнюю фантазию – нет, этого нельзя было сделать даже в прежние времена, когда это казалось проще простого! Вот, к примеру, Голдхилл. который только что был здесь с истиной в глазах. Он пойдет дальше большинства прочих. Кизи смог это увидеть. Голдхилл был полностью открыт… он попал в самую точку. У него есть своя фантазия – Лига Ду-хов-но-го Раз-ви-тия, к тому же он как раз тот редкий тип, у которого может появиться желание действовать даже в соответствии с их фантазией – его и Проказников. На такое способен лишь редкий тип людей. Потому что неизбежно настает минута, когда необходимо передвинуть манеж цирка Проказников еще дальше в сторону Города-Порога. И в такой момент некоторые неплохие ребята непременно пугаются: «Эй, постойте!» К примеру, Ралф Глизон с его статьями в «Кроникл» и собственной хипповой командой. Глизон – один из тех людей… Кизи нетрудно припомнить каждого из них – людей, которые считали его великим до тех пор, пока его фантазия соответствовала их собственной. Но как только он продвигался дальше – а он постоянно продвигался дальше, – они приходили в замешательство и обижались… Пленка все наматывается:
«…удачный контрудар… сквозь конские затруднения и дружеские сношения… кровь, что пригодилась ему при сношении… наводит на мысль о его двадцатилетнем сидении в яблочном пюре…»
Только счастливчикам да Веселым Проказникам под силу разобраться в этих сверхзвуковых трелях!.. скорее всего…
«…удачный контрудар…»
…Сегодняшняя фантазия… Даже тогда, на Перри-лейн, где все были молоды, интеллигентны и обладали аналитическим умом, а пределом всему мнилось лишь небо, – и то он никоим образом не мог просто выйти и сказать; «Подойдите поближе, друзья…» На его счет у них имелась собственная фантазия; он был «неотшлифованным алмазом». Ну что ж-ж-ж, неотшлифованным алмазом быть не так уж плохо. В 1958 году он поступил на семинар по писательскому мастерству Стэнфордского университета, и на Перри-лейн его приняли, потому что он был первосортным неотшлифованным алмазом. На Перри-лейн обосновалась стэнфордская богема. Как говорят представители богемы, Перри-лейн была настоящей Аркадией – Аркадией по соседству с площадкой для гольфа. Она представляла собой скопление обшитых прогнившим гонтом двухкомнатных коттеджей в дубраве, но не просто средь зеленеющих деревьев, а средь вьющихся растений, усиков жимолости, множества почек, побегов, устремленных к земле усиков и щебечущих птиц, как на лучших иллюстрациях Артура Рэкама к «Медведю-лакомке». Мало того, место это было отмечено печатью истинной культуры. Некогда там жил Торстен Веблен. Жили и два лауреата Нобелевской премии, о которых знал каждый, хотя никто и не мог вспомнить, как их звали. Коттеджи сдавались всего за шестьдесят долларов в месяц. Поселиться на Перри-лейн было все равно что добиться членства в престижном клубе. Каждый из живущих там знал кого-то еще из живущих там, другой возможности пробраться туда попросту не было, а со временем между всеми, естественно, налаживалось очень тесное общение, и атмосфера, царившая там, напоминала атмосферу жизни в коммуне. Ни одна дверь на Перри-лейн не запиралась, за исключением тех редких случаев, когда возникала ссора.
Не жизнь была, а благоденствие. Перри-лейн представляла собой типичную богему пятидесятых. Все сидели и, покачивая головами, обсуждали то, как поколебали тамошнюю веру в Христа прошедшаяся по Европе механистическая американская цивилизация и однотипное жилищное строительство… и что из того, что не работает водопровод, главное – они овладели искусством жить. Изредка кто-нибудь устраивал оргию или просто трехдневную пьянку, но образцом жизни служил добрый старый романтизм в духе грека Зорбы с сандалиями, простотой и возвратом к изначальным ценностям. Время от времени они предпринимали паломничество на сорок миль к северу, в Норт-Бич, чтобы воочию увидеть, как это происходит на самом деле.
Главными знаменитостями Перри-лейн были два прозаика – Робин Уайт, который как раз в то время написал удостоенный Харперовской премии роман «Слоновья горка», и Гвен Дэвис, нечто вроде Дона Пауэлла Западного побережья. Так или иначе, все именитые обитатели Перри-лейн понимали, что Кизи до них далеко.
В нем с первого взгляда можно было признать провинциала типа джек-лондоновского Мартина Идена, провинциала со страстным стремлением к интеллектуальности. Родом он был из Орегона – какого черта, кто и когда хоть раз был родом из Орегона? – и обладал провинциальным орегонским протяжным произношением, чересчур развитой мускулатурой, мозолистыми руками, а лоб его, когда он долго думал, покрывался морщинами все это было просто великолепно.
Уайт взял Кизи под свое крылышко и раздобыл им на двоих с женой Фэй коттедж на Перри-лейн. Перри-лейнское общество одобрило эту идею не раздумывая. От Кизи в любую минуту можно было ждать великолепных поступков. Как в тот раз, когда они вместе обедали – совместные обеды устраивались там частенько, – а некий приезжий разглагольствовал о непередаваемой утонченности творений Джеймса Болдуина, Кизи, не переставая жевать, не преминул ввернуть словечко типа «ну-да, ну-да, малыш, не знаю, не знаю, я не со всем, что ты говоришь, согласен». Тогда гость аккуратно положил на стол нож и вилку и, обращаясь к остальным, говорит:
– Я буду счастлив выслушать любое мнение, которое сочтет нужным высказать мистер Кизи, – как только он научится есть с тарелки и не прижимать при этом большим пальцем мясо.
Великолепно! В средней школе в Спрингфилде, штат Орегон, он был признан «наиболее способным преуспеть», а потом окончил Орегонский университет, где целиком отдавался спорту и развлечениям студенческой братии – всему, чем полагается заниматься среднему молодому американцу. Он был на первых ролях в борцовских состязаниях в весе до 174 фунтов и в студенческих спектаклях. Окончив колледж, он даже отправился в Лос-Анджелес и какое-то время склонялся по Голливуду, всерьез подумывая заделаться кинозвездой. Однако стремление писать, творить, словно непостижимым образом расцветший портулак, прорвалось-таки сквозь весь его густой наносный среднеамериканский вздор, и он начал писать и даже закончил один роман о студенческом спорте под названием «Конец осени». Опубликован роман так и не был и, вероятно, уже никогда не будет, но Кизи долго не отпускало страстное желание написать эту вещь. Что же до его происхождения, то оно тоже было прекрасным. Перри-лейнское общество каким-то образом разузнало, что родители его были переселенцами, выбравшимися во времена Депрессии из района пыльных бурь и осевшими в Орегоне невозделанном, пропитанном влагой Орегоне, где они принялись обрабатывать неподатливую землю и охотиться на медведей, а реки были быстрыми, и лосось бился серебром в двужильных весенних реках.
Что касается его жены Фэй, то и она вышла из подобной семьи, только из Айдахо, полюбили они друг друга в средней школе в Спрингфилде и на первом курсе колледжа сбежали и поженились. Однажды у них зашел спор о том, кто из них двоих рожден в самой неприглядной собачьей конуре – он в своей развалюхе в Ла-Хунте или она в Айдахо. Он был абсолютно уверен, что Рандаун в этом смысле и в подметки Ла-Хунте не годится но стоило им добраться до Айдахо, как ему немедленно пришлось признать свое поражение. Разговаривала Фэй еще тише, чем Кизи. Да она попросту почти ничего и не говорила. Хорошенькая, необыкновенно привлекательная, она была настоящей мадонной тех холмистых мест. А их коттедж на Перри-лейн… кстати, все прочие коттеджи были тщательно, в духе богемы, доведены до жалкого состояния, до крайней простоты – круглые бумажные японские абажуры, грубая рогожа, светлые соломенные коврики, ножи и вилки из шведской нержавеющей стали и васильки в горшках собственного изготовления. Их же коттедж представлял собой попросту дешевую лачугу. На задней веранде постоянно ржавело что-нибудь типа сломанной стиральной машины, а двор зарастал амарантом, фукусом и гниющим горохом. Так или иначе, было просто… великолепно… иметь их с Фэй под рукой в качестве учеников во время перрилейнских софистических упражнений на темы жизни и искусства.