Электропрохладительный кислотный тест
Шрифт:
Позже, на обратном пути, кто-то говорит: «Раньше мы все были равны. А теперь полет ведет Кизи. Мы приезжаем к нему домой. Мы принимаем его кислоту. Мы делаем то, что хочет он».
Но чего он хочет? Постепенно на ум приходит смутная догадка, что фантазия Кизи вновь продвинулась вперед, даже за пределы их собственных, возникших еще на старой Перри-лейн. Как бы там ни было, никто не испытывает желания следовать генеральному плану Кизи. согласно которому все должны переехать к нему, поставить палатки и так далее, короче – переселение Перри-лейн в Ла-Хонду. Жилище Кизи стало представляться всем чем-то вроде Версаля среди холмов, а сам Кизи Королем-солнцем, с каждым днем приобретающим все более важный вид со своей огромной челюстью в профиль на фоне секвой и горных вершин. До окончательного разрыва и даже до освобождения от чар дело, однако, так и не доходит. Они чувствуют, что Кизи устремился вперед, еще дальше, к
У Кизи стали появляться и новые люди, и это стало еще одной причиной для беспокойства. Кое-кто из перрилейнской компании с трудом представлял себе, кто такой этот Кэсседи. Вот он перед нами, в Версале Кизи, подходит, подходит, без рубахи, размахивая руками, а его брюшные мышцы выступают по бокам, как у штангиста… Мы же люди с понятием, мы ценим святого первобытного человека. Один Кизи намекает, что у Кэсседи следует учиться, что он с вами разговаривает. Что он и делал. Кэсседи хотелось интеллектуального общения. Однако интеллектуалам хотелось одного чтобы он был святым первобытным человеком, денверским малым, кретином среди нас. Временами Кэсседи чувствовал, что в интеллектуальном смысле его не признают, и удалялся в угол, не прерывая своего маниакального монолога и бормоча: «Ладно, отправлюсь в собственный полет, пора в собственный полет, это мой собственный полет, вы же понимаете…»
Или Пейдж Браунинг. Труп Ковбоя тоже перебрался через гору. На Перри-лейн он был всего лишь неприметным типом, время от времени заворачивавшим туда по дороге. А теперь Кизи намекает, что у Пейджа Браунинга следует учиться. Кизи видит некую преданность, смелость и творческую, творческую силу за этим мертвенно-бледным лицом и адамовым яблоком, за черной мотоциклетной курткой, оставшейся, видимо, с тех времен, когда он разъезжал вместе с Ангелами Ада, – и за его хриплым голосом смотровой волчьей ямы… Вечные волчьи ямы… неужели, в конце концов, это он, презренный классовый страх в среде людей с понятием… людей благовоспитанных… интеллектуалов? Презренный Стуж, как называл его Артур Кёстлер, – Старинный Ужас, с самого детства: благовоспитанный провинциальный мальчик подъезжает на велосипеде к бензоколонке, а там, в смотровой яме, где смазывают машины, сидят на корточках крутые ребята и рассказывают анекдоты про пиздятину, время от времени бесстрастно упоминая медицинские подробности. касающиеся дефекации и хрустящих хрипов. И Боже мой. разве забыл ты их руки с базиликой вен, оплетающих их, как хирургические трубки, переполненных непостижимой крутой силой низших классов, готовой в любой момент заставить их поднять голову и безошибочно опознать нас… благовоспитанных трусоватых детишек. Но Кизи любил эту низкопробную шваль. Он с готовностью с ними тусовался. В свое время он еще потусуется со скотами из бездонных и ужасных глубин волчьих ям – с самими Ангелами Ада…
На самом-то деле, лишь немногие из новой свиты, съехавшейся в Ла-Хонду, были такого уж низкого происхождения, и все-таки жизнь там пошла куда более простая, чем на Перри-лейн.
Появился один из старых друзей Кизи Кеннет Бэббс, только что из Вьетнама, где он был офицером морской пехоты и летал на вертолетах. Бэббс с отличием окончил университет в Майами, где специализировался по английскому языку. К тому же он был прекрасным спортсменом. Он принимал участие в творческом писательском семинаре в Стэнфорде, где Кизи с ним и познакомился. Бэббс был высоким, мощным, раблезианского типа человеком. Вернувшись с войны, он набросился на всех, подобно огромному доброму медведю-гризли, оглашающему округу рыком космического хохота. Иногда он, независимо от того, где находился, целыми днями не снимал форму пилота – летим со мной. А Бэббс был способен на безрассудные полеты. Он много сделал для выработки нового стиля колонии Кизи… Да. Он выдвинул идею проказ, грандиозных публичных пародийных представлений, которые они могли бы устраивать…
Приехал и Майк Хейджен. Это был парень, которого Кизи знал еще в Орегоне, красивый, воспитанный, обходительный, из хорошей семьи, довольно богатый, когда такие парни уводят на первое свидание юных дочерей, им улыбаются папаши: «Я ее чертовски здорово воспитал, Юп, скажешь не так? Подонков я к моей девочке близко не подпущу, ей подойдут только славные мальчики, примерные христиане, которые говорят «Да, сэр», «Да, мэм» и причесываются, намочив расческу». Минут через десять после того, как Хейджен появился у Кизи, позади домика была выстроена его Дрюч-Хибара сбитая из старых досок пристройка с односкатной крышей, убранная внутри остатками ковра, тюфяком с индийским ситцевым покрывалом, свечами, блестящими безделушками, высококлассным громкоговорителем все ради услады и уюта Девушек Хейджена. Господи, ох уж эти Девушки Хейджена и связанные с ними неприятности! – Совершенно Голая, Анонимная, – но все это будет позже. Хейджен был кротким, но вдохновенным мошенником с обезоруживающе приятными манерами. Он обладал особым талантом торговаться, обмениваться, стоять над душой, он имел обыкновение внезапно приезжать в машине, битком набитой сверкающими магнитофонами. киноаппаратурой, микрофонами, динамиками, усилителями, даже видеоаппаратурой, примерно тогда и начал повышаться аудиовизуальный уровень…
И еще, например, в один прекрасный день приехал на выходные из армейского лагеря Форт-Орда старый перри-лейнский приятель Кизи, писатель Гарни Норман, и привез с собой одного из своих армейских друзей двадцатичетырехлетнего старшего лейтенанта пехотных войск Рона Бевёрта. Поначалу Бевёрт ничего, кроме отвращения, у всех не вызывал, поскольку выглядел стопроцентным воякой. Был он толстым, с виду глуповатым, отличался чрезвычайно непристойной короткой армейской стрижкой и полнейшей наивностью. Они, однако, Бевёрту пришлись по душе, и он стал приезжать каждый уик-энд и привозить с собой кучу еды, которой с удовольствием делился со всеми, к тому же он непрерывно улыбался и хохотал, и народ просто не мог его не полюбить. Через некоторое время он демобилизовался и стал появляться чуть ли не каждый день. Он даже начал худеть и крепнуть, а волосы его отрастали до тех пор, пока не стали такими, как у принца Бэльянта из комиксов, и тогда оказалось, что он очень красивый малый и совершенно без ума от… кровяной колбасы. Мало-помалу к нему пристало прозвище «Зануда», и настоящее его имя было почти забыто…
Разумеется, вскоре обитателей Ла-Хонды, да и не только их, начал мучить вопрос… чем там эти лоботрясы занимаются? Как об этом расскажешь? Ведь о восприятии рассказать невозможно. Словами этого не выразить. У обывателей всегда была одна и та же фантазия, известная как фантазия патологии. Эти лоботрясы – патологические дурачки. Иногда она носила психологический оттенок – откуда взялись эти ребята, может, из неблагополучных семей? Иногда была социальной – может, эти детишки оторвались от общества?… неужели наше общество гниет на корню?… неужели? Обывателям не дано было знать о восприятии ЛСД, поскольку ни разу не приоткрывалась для них та дверь. Оказаться на пороге того, что… Господи! да разве расскажешь им о здешней жизни! Молодежь всегда могла выбирать лишь одно из трех: ходить в школу, устроиться на работу или сидеть дома. И… как же все это было скучно! – по сравнению с ощущением… бесконечности… и жизнью, в которой человек – не ученый, не бюрократ, а… Я и Мы, гармоничные существа среди не чувствующей музыку толпы людей в начищенных до блеска черных туфлях, Я – с глазами, глядящими в почти невидимое отверстие там, в с-с-с-секвойном небе…
Как-то вечером Боб Стоун сидел у себя дома в Менлопарке – он еще посещал писательский семинар в Стэнфорде, – и зазвонил телефон: звонил Бэббс из Ла-Хонды. «Приезжай, – сказал он. – у нас тут кое-что затевается».»Да нет. пожалуй». – сказал Стоун, он не был настроен ехать, он немного устал, к тому же поездка по горной дороге займет не меньше часа, да час обратно, может, как-нибудь в другой раз…
– Давай, Боб, – говорит Бэббс. – Какой там час. Ты вполне доберешься за тридцать минут.
Настроение у Бэббса весьма приподнятое, а на заднем плане Боб слышит музыку и голоса – похоже, и впрямь они что-то затевают.
– Я знаю, сколько это занимает времени, – говорит Стоун. – Минут сорок пять или час, ночью-то уж точно час.
– Слушай! – Бэббс смеется и уже почти орет в трубку: – Отважный путешественник может добраться сюда и за тридцать минут! Отважный путешественник может добраться сюда со скоростью света!
Боб слышит, как на заднем плане несколько голосов скандируют: «Отважный путешественник! Отважный путешественник!»
– Отважный путешественник, – орет Бэббс. – Отважный путешественник встает, выходит из дома, и он уже здесь!
И так до тех пор, пока сопротивление Стоуна наконец не сломлено, – он садится в машину и едет. Он приезжает: разумеется, через час.
Как только он. подъехав к дому, выбирается из машины, изнутри и сверху, из леса, до него доносится Большой Галдеж – вроде бы бьют барабаны, трубят горны, а Проказники завывают и выкрикивают: «Отважный Путешественник!»
«Отважный Путешественник!» «Отважный Путешественник!» «Отважный Путешественник!» «Отважный Путешественник!»
Он входит в створчатые двери передней – безумный огненно-яркий свет, гонги, дудки, барабаны, гитары, по которым колотят, как по ударным инструментам…