Елена Прекрасная
Шрифт:
Митя ждал их в раздевалке внизу, держа пальто и Оксанины ношеные ботики. Оксана рванулась к нему. Елена на лестнице приостановилась. Поразительно! Как же мало надо иметь гордости, чувства собственного достоинства, чтобы, как ни в чем не бывало, здесь, где Николай был царем, богом, стоять, ожидая при гардеробе, точно лакей. И что же, не ощущал ни капли неловкости?
Митя усадил Оксану на стул и, нагнувшись, надевал ей ботики. Она смеялась, болтала ногами. Он, тоже смеясь, говорил ей: «Да погоди!».
Елена стояла в стороне, как посторонняя. «Видишь, – шепнул Митя, когда они шли к метро, – как она рада! Надо почаще ее в театры
18
С того дня, ну будто нарочно, ей стали постоянно попадаться афиши, рецензии и по радио, по телевидению произносимые похвалы в адрес Николая и его театра. У нее мгновенно портилось настроение, хотя, конечно, понимала: глупо. А Митя – вот простота – пять вечеров подряд сидел у телевизора, глядя многосерийный фильм с участием бывшего Елениного мужа, произнося с мальчишеским восторгом: «Здорово закручено!». Елена же просто впадала в бешенство, уже не столько от раздражения известностью Николая, сколько от возмущения, как она полагала, тупостью Мити.
Он что, не понимал? Но как объяснить, что именно понимать ему было должно? Ревность, зависть – свойства, гордиться которыми не приходится, и не станешь открыто о них заявлять. Но когда постоянно наступают тебе на мозоль, ведь не о своем недостатке думаешь, а о неуклюжести ненавистной другого. Зубами скрипишь, а на тебя глядят простодушно – совсем взовьешься!
«Да что ты, – однажды Митя наконец догадался, – какое тебе теперь до него дело!»
Теперь… Теперь-то все и началось. Денежные переводы от Николая: если столько вычитается алиментов, сколько же сам-то он должен получать? И вот ведь, Оксане скоро семь, а он ни разу родной дочерью не поинтересовался. Да, Митя относился к девочке как родной, но кто Митя?
Без внимания Николая Оксана все равно оказывалась обделенной. Да-да, не за себя обидно, за дочку. И начала Оксана постепенно выравниваться: глаза небольшие, серые, но, бывало, светились таким умом! И в лице все больше начинало обнаруживаться характерное: своенравие в рисунке изогнутых губ, лоб выпуклый, упрямый, впадинки у щек, обещающие стать очень пикантными.
А Николай не видел, не знал! Каждое Оксанино остроумное замечание у Елены помимо гордости вызывало досаду: ведь не слышал тот, кому следовало бы! А на приступы непробиваемого Оксаниного упрямства Елена тоже теперь иначе реагировала, в раж впадала: «Нет, ты сделаешь, сделаешь! Я сказала! Ты слышишь, что я говорю!». Молчание в ответ, и в лице тупая безучастность, хоть головой о стену молотись.
«Не сделаешь?! Ну так…» – и, еще не произнося угрозы, ужас (иного слова не подберешь) душу леденил: другое, чужое, непонятное существо сидело за столом напротив, недвижно-немо, но очевидно совершенно, что издеваясь, наслаждаясь Елениной беспомощностью.
Митя пробовал вступиться, но тогда весь гнев готов был выплеснуться на него. «Да что ты лезешь! – хотелось крикнуть, – твоя, что ли, порода? Ты разве понимаешь? И не суйся. Это куда тебя сложнее, и такого коварства тебе и не вообразить!»
Билась – вот именно! – о стену. В отчаянии, в панике, безнадежно, сама себя убеждая, что ей одной, конечно же, не справиться, что разобраться тут смог бы лишь Николай. Его характер. Вот так, ничего не бояться, с готовностью до края дойти и не дрогнуть, держаться с равнодушием истукана, но с места не сойти, не уступить ни пяди.
А ведь надо-то было что? Что просили? «Оксана, повесь пальто на вешалку». И через десять минут: «Оксана, ты повесила пальто?». Взгляд – уж от одного только взгляда можно было взвиться! Ответ: «Потом». «Когда – потом? Оксана, ты слышишь? Да что же это, в конце концов!» И тогда уже книжка, Майн Рид, из рук вырвана, отброшена на диван. Но подумать только! – сидит в той же позе, не поднимая глаз, с таким видом, будто читать продолжает.
«Оксана!» Ну, право же, можно завыть. И так, из-за ничего, каждый раз – борьба насмерть.
Подрастала девочка. Звереныш… Другое, чужое, непонятное существо. И родное настолько, что спазм в горле, когда стягивала через голову платьице, ежилась зябко, лопатки торчат, кожа в пупырышках, ноги-руки как палочки, и надменный, и такой вдруг одинокий взгляд!
Тогда еще непонятно, почему одинокий, разве что только в предчувствии? В такие моменты Елену охватывал страх – за дочь, за себя. Только мнилось, что почва под ногами еще твердая: что-то уже колебалось…
19
Может, причина крылась в том, что в самом характере Елены, в натуре оказались как бы нарушены пропорции? Энергии недоставало, чтобы найти применение своим способностям, если поверить, что они действительно были, но, верно, были: иначе отчего постоянное ощущение неудовлетворенности, будто совсем иное обещалось?
Что-то будто недодали, «чуть-чуть», чтобы она вырвалась, состоялась, как хотела ее мать. А нечто «лишнее» мешало и в непритязательном находить радость. Слишком обыкновенна, чтобы чувствовать себя ровней с Николаем и чересчур взыскательна, придирчиво-капризна для нормального мужа Мити. И не искала бы себе оправданий, осудила бы себя, если бы не тайная, глубокоглубоко где-то жившая уверенность, что, родившись, уже получаешь ну если не право, так шанс хотя бы стать счастливой, и нельзя смиряться, по крайней мере в желаниях не надо тут ограничивать себя.
Вот даже просто выйти на улицу, солнышко, снег уже тает, и что-то давнее, наивное, бескорыстное, радостное возникает вновь. Не происходит ничего – и пусть ничего не происходит! Сама по себе возможность уже будоражит, и улыбаться хочется без всяких причин.
Это, верно, и было в ней самым ценным – истинным даром, не осознаваемым ею самой, что ни уму, ни воспитанию неподвластно, и чем живое обладает, звери, птицы, а люди, как ни странно, не все. У людей это почему-то зовется беспечностью, а иногда и похуже, но вместе с тем вызывает зависть, тоже странно, надо признать. Дурно, считается, поддаваться инстинктам – само это выражение уже звучит укором. А в чем, собственно? Ну, выходит человек на улицу, ну, видит небо над своей головой, совсем уже весеннее, просветленное, и чувствует каждой своей клеточкой:
Господи, как это прекрасно – жить! И как было бы хорошо еще и любить в этой жизни. Готовность к любви разве можно в себе заглушить? Готовность быть настигнутой любовью.
… Елена шла по улице и улыбалась. Она ощущала себя как бы сосудом, который следовало наполнить чем-то ценным, содержательным. Кто бы взял на себя сей труд?
20
Оксане исполнилось семь. Задолго до осени она стала требовать, чтобы ей купили школьную форму.
– Зачем спешить, – Елена отмахивалась, – еще времени столько… Оксана умолкала, но как-то явилась с багрово-сердитым лицом: