Елена Прекрасная
Шрифт:
– Дай деньги. Я с тетей Машей в «Детский мир» пойду.
– С какой тетей Машей?
– С лифтершей. У нее внучка тоже в первый класс готовится. – И гневно: – Я лучше с тетей Машей пойду, ты ведь опять подведешь меня, мама.
– Что-о! – Елена не успела даже возмутиться, действительно не помнила за собой вины. Когда это она Оксану подводила?
– А в детском саду! – Оксана произнесла злорадно. – На новогодний праздник костюм снежинки, воспитательница тебе говорила, надо сшить. Ты тогда кивала, пока она объясняла тебе. И забыла! Все танцевали, а меня на сцену не выпустили. Нет, я не плакала. Еще и плакать – ну нет!
Елена глядела на дочь. А ведь вправду, она забыла. И на праздник
А кроме той, детсадовской елки водили ее во Дворец съездов и еще на какой-то детский праздник, подарки для нее в «Детском мире» покупали, чуть не задохнулись с Митей в толчее – и это, значит, все неважно, а обиду вот свою затаила. И вообще какая-то недетская фраза: «Ты меня подвела».
В три года, когда ей не давали конфет, она рвала бумагу и демонстративно, на глазах взрослых, принималась жевать. «Вкусно?» – Митя ее насмешливо спрашивал, а Елена кричала: «Выплюнь, выплюнь!». Оксана сжимала зубы, стараясь проглотить.
Плакала редко – и никогда в раскаянии, не от боли и не в тех случаях, когда наказывали ее. А совершенно неожиданно, когда и не собирался ее никто обидеть, к примеру: «Оксана, поблагодари тетю. Тетя подарок тебе принесла». И безудержный рев, кулачки сжаты судорожно, не знаешь, как и утешить.
Ну хорошо, сама Елена, насколько себя в детстве помнила, ревность всегда испытывала и постоянный, ей так казалось, недостаток тепла. Родной отец отсутствовал, отчим под давлением авторитета матери от воспитания отстранился, мать же, борясь за дисциплину, опасалась потакать дочери, недостатки искореняла и этим целиком была занята. Так ведь Оксана в другой совсем атмосфере росла. Митя с ней возился, да и Елену в чем угодно можно было упрекнуть, но только не в холодности. Она взрывалась, но она и плакала, гладила, ласкала, и в совершенно искреннем порыве, и оттого что помнила, как ей самой не хватало ласки в детстве. Но Оксане, значит, важно было другое: чтобы не подводил и ее. Не столько в поцелуе материнском, выходит, она нуждалась, сколько в твердом выполнении обещанного. Затаивалась и про себя вела счет Елениных промахов? А может, вообще всех ее недостатков, слабостей – такой, по крайней мере, бывал у Оксаны взгляд, придирчивый, оценивающий.
И с Митей она переменилась. Прежде слушалась его во всем, теперь же обрывать осмеливалась, и, как не неприятно это было Елене замечать, в интонациях Оксаниного голоса она замечала отголоски собственного.
Но в малогабаритной, тесной квартирке куда было скрыться? Выражения еще можно подбирать, затемнять смысл сказанного в присутствии девочки, но тон, интонации все равно их отношения друг с другом выдавали.
Они стали часто ссорится. Поводы разные находились, Елена, во всяком случае, без труда их обнаруживала. Сама себе в такие моменты бывала противна, потому что на Митю не действовал намек уже достаточно оскорбительный, и приходилось бить наотмашь, вслух о том говорить, о чем и думать неловко, себя унижая, ужасаясь такой собой, но – говорила, потому что Митина непробиваемость вселяла бешенство.
Она ему: «Ты ведь жалок! На подхвате на телевидении тебя держат, топчешься, топчешься на одном месте и доволен?». Он же терпеливо, подробно начинал разъяснять, в чем состоят его служебные обязанности, как он их выполняет, почему не согласен с ней, Еленой.
Она ему, с тем омерзением, с каким погружаешься в болотную тину с головой, – о деньгах, о благосостоянии, довольстве в иных семьях. Он все так же, с ничем не замутненным чувством свой правоты и вместе с тем с жалостью к ней, произносил что-нибудь вроде «не в деньгах счастье», после чего ей уже и не казалось стыдно как торговка на рынке орать.
Тогда он застывал. Лежал на кровати, закинув руки за голову, темноволосая его голова красиво выделялась на подушке, выражение лица серьезно, задумчиво, да только все это показуха, а правда то, что не хватало ему гордости, твердости, самолюбия, чтобы ударить кулаком по столу: «А ну замолчи!».
Но и тогда ничего бы не изменилось. Ссорились они, правда, только в своей комнате. Но, случалось, Оксана приоткрывала дверь, заглядывала: «Мама, можно?». И Елена, ни секунды не медля, всегда с одинаковой, как на магнитофон записанной четко-раздельной интонацией, произносила: «Оксана, закрой дверь».
«Закрой дверь… закрой дверь… закрой дверь». И все. И больше, уже годы спустя, Елена считала, упрекнуть ей себя было не в чем. Большего, как впоследствии выяснилось, могло и не быть. Достаточно. «Оксана, закрой дверь».
Оксана закрывала. Уходила к себе. Что-то делала, думала о чем-то. Пока Елена продолжала с Митей отношения выяснять.
Потом она выясняла их с Сергеем. И ту же фразу произносила: «Оксана, закрой дверь». Так неужели одна фраза могла стать причиной всех бед? И по сравнению с ней ошибки куда грубее, казалось бы, в результате весили меньше. И благие намерения, страстные порывы, уверения, мольбы – все разлеталось прахом. В ушах продолжала звучать фраза: «Оксана, закрой дверь!».
21
Видно, так уж им было суждено, время от времени встречаться. И эти встречи, как правило, теперь случайные, с перерывом в несколько лет, привносили с собой как бы некий итог: вот еще несколько лет прошло, вот с таким результатом.
Они могли ничего и не обсуждать, только взглянуть оценивающе друг на друга, разбежаться в разные стороны, но осадок долго еще оставался на душе, по крайней мере, у Елены.
К тому моменту, когда они снова столкнулись с Варей, Елена с Митей уже разошлась, вышла замуж за Сергея Петровича Верхового. Пережила мучительный его развод с женой, переезд из Свердловска в ее малогабаритную московскую квартиру, обмен на большую площадь. А дальше началась нескончаемая цепь метаний, примирений, взрывов раскаяния, вины его по отношению к брошенной семье, которыми он донимал Елену одновременно с клятвенными обещаниями любить ее до гробовой доски. Его придирок к ней по мелочам и засыпания, столь же неожиданного, ее подарками – и все это следовало назвать притиранием человека одной судьбы к человеку с судьбой совершенно иною.
Сергей Петрович был старше Елены на пятнадцать лет. В Свердловске занимал крупный пост, имел научную степень, но от деятельности научной давно отошел, зато имел опыт руководства.
Они познакомились в доме отдыха, куда Митя с трудом достал путевку, к сожалению, только одну, и Елена среди несемейных отдыхающих сразу выделила этого несколько угрюмого седовласого человека с медвежьими повадками и неожиданно быстрым, прицельно-зорким взглядом слегка раскосых татаро-монгольских глаз. Волосы его, «соль с перцем», очень густые и, верно, очень жесткие, сами распадались на пробор, и у него была привычка ворошить их растопыренной короткопалой ладонью. Он был неловок: входя в столовую и двигаясь между столиками, как бы опасался что-нибудь невзначай задеть, и вместе с тем чувствовалась в нем та самоуверенная сила, которая внушала опасливое уважение.
Он ни с кем не сближался, ел молча за соседним от Елены столом, уходил, но вдруг – неизвестно, что было тому причиной, – оглашал столовую зычно-раскатистым хохотом, который переходил в несколько смущенное покашливание, и Елена тогда опускала лицо, скрывая улыбку.
Он казался ей забавным. Как прогуливался, заложив за спину руки и выпятив гордо грудь, с озорным недоумением вглядываясь в красоты юга. Однажды она наблюдала, он долго смотрел на распустившийся в центре клумбы цветок кактуса и вот, ступая на цыпочках, пробрался к нему и наклонился понюхать. Лицо его при этом выразило такое разочарование, что она прыснула.