Элеонора Дузе
Шрифт:
нуться калачиком в уголке дивана — и все это с милой грацией ма¬
ленькой женщины из мелкобуржуазной семьи... На каждом спектак¬
ле руки Дузе говорили по-разному. Бледные, тонкие пальцы Федоры
назавтра, казалось, превращались в мягкие, обольстительные ручки
Маргерит, а еще на следующий день — в беспокойные руки
хозяйки «Кукольного дома»...
В пьесах Ибсена нет ролей — в них действуют люди, живые лю¬
ди, странные и трудные,
мами в убогих условиях вчерашней жизни. Судьбы, достойные ги¬
гантов, очутившихся в оболочках жалких марионеток.
На первый взгляд может показаться, что Дузе хочет раскрыть
нам в Норе лишь историю души одной маленькой женщины, на самом
же деле она не только показывает нам глубочайшую символическую
картину социального зла, но и осуждает его. Перед нами только одна
судьба, но мы чувствуем, что это судьба каждого из нас. Она весела
на сцепе, но эта веселость не от счастья, она беззаботно смеется, но
за этим смехом — черная бездна душевного одиночества, она играет
бездумность, которая оборачивается мучительным раздумьем.
Во время пауз в ее роли, когда на сцене говорят другие, от нее
нельзя оторвать глаз. Молча, одной мимикой она показывает нам про¬
зрение своей героини, крушение иллюзий, которое не может прохо¬
дить безболезненно. Так она играет до последней сцены третьего акта,
до серьезного объяснения с мужем. Глядя на сцену, мы уже не дума¬
ем, что Норе придется принять решение, потому что так задумано ав¬
тором. Мы убеждаемся, что это неизбежно, ибо сами видели, как зре¬
ла внутренняя необходимость такого решения. Поэтому-то в нем ни¬
кто уже не сомневается...
В своем творчестве истинные художники заглядывают в самые
темные закоулки бытия, и то, к чему они прикасаются, сияет светом
подлинной жизни. Душа Гёте, отражаясь в тысячах явлений, сохра¬
нила их для жизни. Чтобы бессмысленное существование, которое
мы видим вокруг, обрело смысл, а духовная жизнь стала бы более
полной, явилась Элеонора Дузе» *.
Впоследствии Дузе еще двенадцать раз приезжала в столицу Авст¬
рии и сыграла для венской публики восемьдесят восемь спектаклей,
ГЛАВА XII
С венских гастролей началась мировая слава Элеоноры Дузе и ее
постоянные переезды из одной страны в другую. Когда у нее спраши¬
вали, какую страну она предпочитает, Элеонора отвечала: «Переезд».
По совету знаменитых венских актеров Адольфа фон Зоннента-
ля 119 и Йозефа Кайнца директор «Лессипг-театра»
таль пригласил итальянскую актрису в Берлин. На торжественном
вечере в Риме по случаю столетия со дня рождения Элеоноры Дузе
в 1958 году немецкий искусствовед доктор Герберт Френцель отме¬
тил, что, несмотря на совершенно невиданный успех в России и в
Вене, многие сомневались, сумеет ли Дузе завоевать берлинскую
публику, которая слыла весьма сдержанной и равнодушной к «пар¬
веню».
21 ноября 1892 года спектаклем «Дама с камелиями» Дузе нача¬
ла свои выступления в «Лессинг-театре», посещаемом обычно людь¬
ми состоятельными, привыкшими к развлекательным представлени¬
ям. И все же ей удалось покорить и эту трудную публику. 23 ноября
состоялся второй спектакль — «Фернанда». На этот раз в конце пред¬
ставления аплодисментов было куда больше, чем после «Дамы с ка¬
мелиями».
В конце ноября 1892 года состоялся дебют Дузе в «Родине» Зу-
дермана. На другой день после спектакля автор писал жене, которую
болезнь задержала в Дрездене: «Это был грандиозный вечер! Там бы¬
ла моя Магда, чистая, светлая... Теперь уже никто не посмеет ее
обижать. Рассказать тебе о ее искусстве я просто не в силах. Нашу
Магду она видит в идеальном свете, к тому же добавляет от себя ты¬
сячи и тысячи находок и всяких откровений. Во втором акте она
бесконечно мила и любезна. В третьем — сначала в ней появляется
нечто вроде благожелательного превосходства, вполне дружелюбного,
а потом я увидел, как она постепенно вживается в образ, совершен¬
но перевоплощается в него. Но о подмене Магды собой не может
быть и речи, даже если эта подмена — сама Дузе! В четвертом акте
переводчик Натансон выпустил большую сцену с семьей, что меня
несколько расстроило. Дузе начала с трогательной сцены с пастором,
потом шла сцена с Келлером. Сперва она говорила устало, но несколь¬
ко насмешливо, а потом стала поистине великолепной. Сцена с отцом
заставила содрогнуться весь зал... Что же до сцены смерти, то она
прошла под всхлипывания родных, которые, впрочем, были в меру
сдержанны. Наконец, ее немая сцена. Описать се просто невозможно.
Широко раскрытые глаза Дузе были устремлены вдаль с мучитель¬
ным недоумением. Это трагическое величие духа делало прекрасной
даже самую смерть»*.
Известно, что из уважения к величию смерти Элеонора Дузе из¬