Элеонора Дузе
Шрифт:
разница между той и другой женщиной. Впрочем, Магда принадле¬
жит вам, это ваше создание, другая живет реальной жизнью, как все
люди на свете. Однако она хочет просто поблагодарить вас за вашу
«Родину», взяв с радостью на себя всю ответственность за сегодняш¬
ний вечер».
В двенадцать лет ей пришлось выслушивать и самой произносить
страстные монологи из «Франчески да Римини» Пеллико, «Пии деи
Доломеи» Карло Маренко и из мрачных
рых она не всегда понимала.
Она расскажет впоследствии Габриэле Д’Аннунцио24, как роди¬
лась в ней актриса в те годы отрочества.
«Вы помните, Стелио, ту остерию в Доло, куда мы вошли в ожи¬
дании поезда?.. Двадцать лет назад она была такой же... Мы с матерью
заходили туда после спектакля и садились на скамью у стола. Только
что в театре я плакала, кричала, безумствовала, умирала от яда или
от кинжала. И теперь в ушах у меня еще звучали чужие голоса —
это звенели стихи... А в душе еще жила чужая воля, от которой мне
не удавалось избавиться,— словно кто-то другой, пытаясь победить
мою неподвижность, еще ходил и жестикулировал... Эта притворная
жизнь надолго оставалась у меня в мускулах лица, так что в иные
вечера я никак не могла успокоиться... Это была маска, во мне уже
рождалась, оживала маска... Я широко-широко раскрывала глаза...
Мороз пробирал меня до корней волос... Я уже не могла полностью
осознать, кто я и что происходит вокруг... Моя душа погружалась в
глубокое одиночество. Все окружающее больше не имело для меня
никакого значения. Я оставалась наедине со своей судьбой... Моя
мать, которая была рядом со мной, отступала куда-то в бесконечную
даль... Меня мучила жажда, и я утоляла ее холодной водой. Иногда,
когда я бывала особенно усталой и взволнованной, я начинала улы¬
баться. И даже моя мать с ее чутким сердцем не могла понять, поче¬
му я улыбаюсь... Это были те несравненные часы, когда кажется, что
дух, разорвав телесные оковы, уходит, блуждая, за земные пределы».
И дальше:
«Я видела тогда то, чего нельзя забыть; видела, как над контура¬
ми окружающей меня реальности начинают возвышаться образы,
рожденные моим вдохновением и моей мыслью. Так в минуты тре¬
вожного томления, усталости, лихорадочного волнения, противоречи¬
вых стремлений возникали первые очертания моего искусства».
Из местечек, по которым артистке приходилось кочевать в годы
отрочества, она хорошо запомнила также Салуццо. Там, в четырна¬
дцать лет, она впервые выступила в амплуа первой актрисы. Ее мать
переходила из больницы в больницу, сраженная недугом, который
свел ее в могилу. Элеоноре же приходилось играть и в «Найденышо
святой Марии» Джакометти25 и в других романтических драмах. Впо¬
следствии она с грустью вспоминала вечный страх, вызванный огром¬
ной ответственностью. Ее мучило чувство голода, который иногда
удавалось хоть немного утолить тарелкой больничного супа, припря¬
танного матерыо, или цикорием, собранным в поле семнадцатилет¬
ним «первым актером» Карло Розаспина 26.
Когда же Дузе заговаривала об Альбиссоле, то в ее голосе начи¬
нало звучать нечто похожее на ностальгию. Там труппа пробыла до¬
вольно долго. Каждый вечер играли в маленьком зале, битком на¬
битом народом, по большей части рыбаками, людьми сердечными и
щедрыми. Они в избытке снабжали артистов рыбой, и это было как
бы некоторым вознаграждением за многие месяцы тяжелой голодов¬
ки. Элеонора должна была каждое утро подметать зал, что вызывало
у нее жестокий кашель. «Как я кашляла!..» — вспоминала она впо¬
следствии со смущенной улыбкой.
«Пусть настоящее тебя не волнует. Я за тебя спокоен. Недаром,
едва ты появилась на свет, солдаты уже отдавали тебе честь и брали
ружья на караул»,— порой подбадривал ее отец. Грубость окружав¬
шего ее мира не могла изменить ее натуру. Упрямая, замкнувшаяся в
себе, она сохраняла душевную чистоту и цельность. По словам Ра¬
зи 27, «взгляд ее иногда бесцельно блуждал в пространстве, а иногда,
наоборот, она пристально вглядывалась в какую-то точку прямо перед
собой или поднимала глаза вверх, словно ожидая появления чего-то
другого, нового, что уже предчувствовала» *.
И предчувствие ее сбылось.
«Какая to была весна! — рассказывает Фоскарпыа в романе
Д’Аннунцио «Огонь».— Стоял март. Рано утром, прихватив кусок хле¬
ба, я уходила в поля. Я брела наудачу, не выбирая пути. Целью моих
прогулок были статуи. Я переходила от одной статуи к другой, оста¬
навливалась перед каждой, будто и в самом деле пришла к ним в го¬
сти. Некоторые из них казались мне прекрасными, и я пыталась по¬
дражать их позам, жестам. Но дольше всего я стояла возле изуродо¬
ванных, искалеченных статуй, словно в невольном порыве стараясь
утешить их...».
«В ту весну,—продолжает свой рассказ Фоскарина,—майским ве¬