Элисса
Шрифт:
Заметив, что он насторожился, она тотчас же переменила тон.
— Надеюсь, белый господин не станет сердиться на бедную старую ворожею за ее шутку, — вновь захныкала она. — Смерть бродит вокруг, поэтому ее имя всегда у меня на устах. — И она показала глазами на полукруг черепов, а затем на водопад и мрачную котловину, на берегу которой стояла ее хижина.
— Смотри, — только и сказала она.
Следуя взглядом за ее протянутой рукой, Хадден увидал два полузасохших мимозовых дерева, росших над водопадом, почти под прямыми углами к его скалистому краю. Деревья были соединены грубым бревенчатым помостом, скрепленным сыромятными ремнями. На этом помосте стояли три фигуры; даже издали, через облако пены, можно было различить, Что это два мужчины и одна девушка —
— Что это? — в изумлении и страхе спросил Хадден.
— Ничего, — засмеялась Пчела. — Неужто ты не знаешь, что здесь казнят беспутных женщин или девушек, осмеливающихся любить без позволения короля, а с ними и их любовников. Казни происходят каждый день; и каждый день я смотрю и подсчитываю число казненных. — Она вытащила палку, спрятанную в соломенной кровле, взяла нож и добавила еще зарубку ко многим, уже сделанным, полувопрошающе, полупредостерегающе глядя на Нахуна.
— Да, да, здесь их казнят, — пробормотала она. — Там, наверху день за днем умирают живые, а здесь, внизу, — она показала на начинающийся в двухстах ярдах от ее хижины лес, — поселяются их души. Слушай!
С темной опушки до них долетел какой-то странный, непонятный звук, в котором было что-то звериное, что-то не поддающееся определению.
— Слушай! — повторила Пчела. — Они как раз веселятся.
— Кто? — спросил Хадден. — Бабуины?
— Нет, инкоси, Аматонго, духи, приветствующие ту, что отныне присоединилась к их сонму.
— Духи? — грубо повторил Хадден, ибо он был недоволен собой, тем, что потерял самообладание. — Хотел бы я видеть этих духов. Неужели ты думаешь, Мать, что я никогда не слышал, как орут обезьяны в лесу. Пошли, Нахун; пока еще светло, мы должны взобраться на утес. Прощай, Мать.
— Прощай, инкоси; можешь не сомневаться, что твое заветное желание исполнится. Ступай себе с миром, инкоси, — чтобы почить в мире.
Глава III
Конец охоты
Несмотря на благопожелание Пчелы, Филип Хадден почти не сомкнул глаз в эту ночь. Физически он чувствовал себя хорошо, совесть, как обычно, его не беспокоила, и все же ему не спалось. Стоило закрыть глаза, как перед ним вставал образ угрюмой иньянги, так странно прозванной Пчелой, и в его ушах звучали ее зловещие слова. Человек он был не робкого десятка, не суеверный, едва ли даже допускал возможность существования сверхъестественного. И все же он не мог отделаться от странного опасения, что в прорицании этой ведьмы есть какие-то зерна истины. Что, если и впрямь ему угрожает скорая смерть, что, если это сердце, с такой силой бьющееся в его груди, скоро навсегда замрет — нет, нет, он не хочет даже допустить такой мысли. Просто его угнетает это мрачное место, он никак не может забыть ужасное зрелище, которое видел в тот день. Обычаи этих зулусов не слишком-то приятны для европейцев; он был полон решимости как можно быстрее покинуть их страну.
Да что там — он попробует бежать сегодня же ночью. Надо только убить буйвола или какую-нибудь другую крупную дичь. Все охотники нажрутся так, что с трудом смогут двигаться, — тогда-то и самое время. Только Нахун, возможно, устоит против этого соблазна. Чтобы избавиться от него, приходится рассчитывать лишь на свою удачу. В худшем случае не останется ничего, кроме как пристрелить его, и тут у него есть оправдание, ведь этот человек — приставленный к нему тюремщик. Случись такая необходимость, он, Хадден, даже не испытает особых угрызений совести: честно сказать, он недолюбливает, а временами и откровенно ненавидит зулуса. Они — полные противоположности, он хорошо знает, что и рослый воин относится к нему с недоверием и даже с презрением. Подумать только, какой-то дикий «ниггер» смотрит на него сверху вниз — такого его гордость не может переварить!
С первыми проблесками зари Хадден встал и разбудил остальных охотников, которые все еще спали вокруг догорающего костра, завернувшись в кароссы или одеяла. Нахун встал и размялся; среди утренних теней он выглядел настоящим великаном.
— Почему ты вскочил в такую рань, еще до восхода солнца, умлунгу (Белый человек)?
— Потому что пора отправляться на охоту, Мунтумпофу (Желтый человек), — холодно ответил Хадден. Его раздражало, что этот дикарь не употребляет какого-нибудь почтительного обращения.
— Прости, — сказал зулус, угадав причину его досады, — но я не могу называть тебя «инкоси», потому что ты не мой вождь, но, если тебе кажется оскорбительным обращение «Белый человек», мы придумаем тебе какое-нибудь имя.
— Как хочешь, — сухо процедил Хадден.
С тех пор его стали называть «инхлизин-мгама», и Хадден отнюдь не был польщен, когда узнал, что это мягко звучащее прозвище означает «Черное Сердце». Так его называла и иньянга, только другими словами.
Через час они были уже в болотной лесной местности за стоянкой. Почти сразу же Нахун поднял руку, затем показал на землю. Хадден присмотрелся: судя по глубоким следам, не более десяти минут назад здесь прошло небольшое стадо буйволов.
— Я знал, что сегодня мы найдем дичь, — шепнул Нахун. — Так предсказала Пчела.
— К черту Пчелу! — вполголоса выругался Хадден. — Пошли!
Более четверти часа они продирались через густой тростник; внезапно, присвистнув, Нахун тронул Хаддена за руку. Тот поднял глаза — в двухстах ярдах от них, на небольшом бугорке, среди мимозовых деревьев, паслись буйволы. Их было шесть — старый бык с великолепными рогами, три коровы, телка и четырехмесячный теленок. Ни ветер, ни характер местности не позволяли подкрасться к ним незамеченными, поэтому охотники сделали крюк в полмили и осторожно поползли против ветра, от мимозы к мимозе, а когда роща кончилась — под прикрытием высокой травы тамбути. Наконец они подобрались к стаду на сорок ярдов, двигаться дальше было опасно. Хотя старый бык и не учуял их, по его движениям чувствовалось, что он уловил какой-то подозрительный шорох и насторожился. Телка стояла боком к Хаддену, совсем близко от него, — превосходная мишень. Он поднял свой мартини — из всей группы с ружьем был он один — прицелился чуть позади лопатки и медленно нажал спусковой крючок. Прогремел выстрел — и телка упала, пораженная прямо в сердце. Стадо, как ни странно, не обратилось в бегство. Буйволы, видимо, не могли понять причину внезапного грохота, и, не чуя никаких посторонних запахов, подняли головы и оглядывались. Хадден воспользовался их замешательством, чтобы перезарядить ружье и выстрелить в старого быка. Пуля попала ему в шею или в плечо, он рухнул на колени, но тут же вскочил и бросился прямо на пороховое облачко. Что-то — то ли дым, то ли что-то другое — помешало Хаддену увидеть его; бык неминуемо растоптал бы его или поднял на рога, если бы, рискуя своей жизнью, Нахун не прыгнул вперед и не оттащил его в сторону, за высокий муравейник. Громадное животное с громким топотом промчалось мимо и исчезло вдали.
— Вперед! — приказал Хадден, и, оставив большинство охотников свежевать и разделывать телку, чтобы затем отнести все лучшее мясо на стоянку, они двинулись по кровавому следу.
После нескольких часов преследования, пробираясь через каменистое, поросшее кустами место, они потеряли след и, утомленные, все в поту, присели отдохнуть и поесть захваченного с собой биллтога — вяленого мяса. Покончив с едой, они хотели было вернуться на стоянку, когда один из четырех зулусских охотников спустился, чтобы попить воды, к ручью, протекавшему в каких-то десяти шагах от них. Через полминуты они услышали устрашающее фыркание и плеск и увидели, как зулус взлетел высоко в воздух. Оказалось, что раненый буйвол лежал в засаде под густыми кустами на берегу. Хитрое животное знало, что рано или поздно настанет его черед отомстить. С растерянными криками они бросились вперед, но буйвол тут же скрылся за гребнем холма. Хадден так и не успел выстрелить; зулус-охотник был смертельно ранен — громадный рог пропорол ему легкое.