Елизавета I
Шрифт:
Её движения были так быстры, что он не успел уклониться; она ударила его по лицу с такой силой, что он пошатнулся. На мгновение они застыли, свирепо глядя друг другу в глаза и трепеща от ненависти, как два зверя, готовых к прыжку.
— Голову твоего отца клевали вороны! — взвизгнула она.
— Как и голову твоей матери, — бросил в ответ Лестер.
Не успел он договорить этих пяти слов, как у него мелькнула мысль, что ими он себя погубил. И всё же она не ударила его, как он ожидал. Она вперила в него пристальный взгляд, гневно прищуренные глаза открылись шире; они были холодны и пусты, но из них внезапно исчез гнев.
— Никто из жителей Англии не посмел бы сказать мне подобного.
— Скоро никто не посмеет тебе сказать ничего, кроме того, что ты сама желаешь услышать. Но я не из таких. Я честно делаю тебе предложение руки и сердца, а ты в ответ шипишь на меня, как змея. Выбери
Она решительно повернулась к нему спиной и, не поворачиваясь, презрительно, почти небрежно, вынесла ему свой приговор:
— Я тебя прогоняю. Отправляйся в свой дом в Ричмонде, точнее говоря, мой дом, потому что я тебе его подарила. Сиди там и думай о своей наглости и неблагодарности.
Когда дверь закрылась и она осталась одна, Елизавета медленно повернулась — медленно, как будто очень устала; в этот момент она чувствовала себя намного старше своих тридцати двух лет. Она подошла к стоявшему в приёмном зале трону — покрытому резьбой и позолотой креслу с высокой спинкой, сидя на котором она принимала официальных визитёров, и в отчаянии опустилась в него. В зале стояла неестественная тишина; через частые оконные переплёты лились лучи солнца, покрывая пол замысловатыми узорами. Елизавета откинулась на спинку кресла; у неё болела голова — совсем как у сестры, когда она бывала расстроена, подумалось ей ни с того ни с сего. У Марии Тюдор всегда что-нибудь болело: то зубы, то голова, то её мучила ломота в суставах, но самой страшной была боль, которая терзала её сердце, боль воспоминаний о неразделённой любви к мужу, который её не любил.
Впервые в жизни Елизавета ощутила душевную боль — более жгучую и мучительную, чем любые физические страдания. Она сидела, вцепившись руками в подлокотники трона, и физически ощущала гнетущую тишину, стоявшую в пустом величественном зале.
Роберт ушёл. Роберт пытался интриговать с Сесилом — ну и глупец, с презрением подумала она, каким он должен быть ослом, чтобы пытаться шутить такие шутки с её секретарём — он зачем-то попытался воскресить былые конфликты и проблемы и искушать её рискнуть своей независимостью. Именно тогда, когда их отношения стали действительно её удовлетворять и когда она могла наслаждаться своей привязанностью к нему без ограничений, когда она представала перед миром как женщина с десятком женихов и одним постоянным фаворитом, будучи в состоянии не связывать себя ни с кем из заграничных искателей её руки, а также и с тем, кто был рядом, — в этот момент, когда она наслаждалась самым мирным и спокойным периодом своего царствования, Лестер — точнее, Дадли, сердито поправила она себя — Дадли посмел снова вылезти со своими амбициями, воскресив все её былые подозрения и все конфликты между ними. Она снова и снова перебирала в уме все его преступления, пытаясь вернуть свой утихший гнев на него, который теперь казался ей противоядием против тишины и одиночества, которые обрушились на неё, стоило ей остаться одной в этом величественном зале. Он отправился в изгнание, и последним, что он от неё услышал, было язвительное замечание о его ричмондских владениях. Он ушёл, и она была права, что изгнала его; и всё же он так никогда и не узнает, что спасла его только безумно смелая фраза по поводу казни её матери. Тем самым он низвёл их на один уровень; они стали просто мужчиной и женщиной, которые так яростно ссорятся потому, что их слишком многое связывает. По-своему Елизавета его любила; её щёки сделались мокрыми от слёз. Прошло уже много лет с тех пор, как она в последний раз плакала, и она даже не смогла вспомнить причину — кажется, это было в первую ночь, которую она провела в Тауэре; жизнь тогда казалась ей такой желанной, а смерть — такой отвратительной и неизбежной. Теперь она плакала о Роберте и о себе, оттого, что она королева и никогда не выйдет за него замуж и всё же она — женщина, которую её положение обязывает отправить его в ссылку и тем самым наказать себя больше, чем его.
— Ваше величество!
Королева подняла руку, чтобы прикрыть мокрые глаза, и быстро смахнула со щёк следы от слёз. В дверях стояла леди Дакр; она сделала реверанс и смущённо потупилась.
— Ваше величество, я везде вас ищу... милорд Сассекс просит об аудиенции; он получил свежие вести из Шотландии.
Елизавета наклонилась вперёд и сиплым голосом, который леди Дакр едва узнала, отчеканила:
— Можешь предложить милорду Сассексу отправляться прямиком ко всем чертям. Да пусть заодно прихватит с собой и всю Шотландию.
Джеймс Стюарт, граф Муррей, стоял в малой приёмной дворца английской королевы в Гринвиче, протянув руки к жаркому камину. Приёмная была холодным, угрюмым помещением с каменными полами; стены были увешаны гобеленами, а окна закрыты тяжёлыми шторами, не пропускавшими в комнату тусклый свет октябрьского дня. От тумана, поднимающегося с реки, окна запотели; здешний холод ничем не походил на шотландскую стужу, которая всегда была Муррею нипочём, в то время как сейчас проклятая всепроникающая сырость пропитала даже его одежду, которая неприятно холодила тело.
Прошло около месяца с тех пор, как он бежал от армии Марии Стюарт через английскую границу. Остальные мятежные лорды также пребывали в Англии, но не в Лондоне. Они направили его к английской королеве, чтобы выразить недовольство тем, что она не прислала обещанных ею войск и денег и напомнить о её обязательствах перед ними. Она подстрекала их взбунтоваться против Марии; её агенты прозрачно намекали — если они сумеют свергнуть свою королеву с престола, Елизавета будет у них в долгу и поэтому сейчас готова оказать им материальную поддержку. Она действительно послала им некоторую сумму денег — достаточно, чтобы внушить им надежду, но слишком мало, чтобы они смогли повлиять на события. Когда солдаты королевы Марии разбили их и с арьергардными боями погнали к английской границе, мятежники оправданно надеялись, что королева Англии открыто встанет на их сторону и пришлёт им подкрепление. Вместо этого Джеймс Муррей получил послание, где ему запрещалось даже приближаться к Лондону и предписывалось ожидать дальнейших распоряжений английской королевы.
Он не привык к тому, чтобы женщина действовала таким образом; его сестра Мария никогда ничего не приказывала ему до тех пор, пока он не выступил против неё с оружием, и поэтому ему и в голову не пришло повиноваться Елизавете. Женщины, пусть даже они и королевы, не вправе что-либо приказывать мужчинам. Муррей немедленно отправился в Лондон и подал прошение об аудиенции у королевы.
Тени за окнами сгустились; Муррей принялся ходить взад и вперёд по узкой комнате, заложив руки за спину — его сестре Марии эта привычка была отлично знакома. Она никогда не заставляла его ждать, а ведь она была его государыней, а не иностранкой, как эта женщина... Мария всегда была учтива и деликатна, как и подобает существу, принадлежащему к низшему полу; у него до сих пор не укладывалось в голове, что она настолько низко пала, что преследовала его верхом на коне с кинжалом за поясом. Она к этому совершенно не приспособлена; возможно, она сочла себя вынужденной пойти на эту демонстрацию мужества, чтобы не была так заметна трусость её негодяя супруга. Что бы там ни было, Муррей не считал возможным восхищаться ею, а только ненавидел; ненавидел потому, что он наконец бросил ей вызов, а она ответила и разбила его на его же условиях. Она пренебрегла его советами и отдалась жалкому сластолюбцу, который за се спиной пьянствовал и распутничал; и всё же ему было не жалко Марию, потому что он считал происшедшее справедливым возмездием за её упрямство. Вместо неё он жалел себя; это ему выпало на долю стоять и смотреть, как женщина оскверняет королевскую корону и ущемляет права своих подданных, — женщина, неспособная быть королевой, подпавшая под влияние молодого сладострастника, чьи аппетиты она оказалась не в силах удовлетворить уже через год после свадьбы.
В этот момент дверь приёмной распахнулась. В ней стоял церемониймейстер Елизаветы, а за его спиной был виден залитый светом зал, полный людей.
— Лорда Муррея к её королевскому величеству!
Войдя в аудиенц-зал, он обнаружил, что там выстроились полукругом какие-то люди; двое из них были одеты в костюмы явно французского покроя. Муррей сразу понял, что это дипломаты, он знал, что остальные — советники королевы и дворяне; окинув их всех одним взглядом, он оказался лицом к лицу с королевой Англии.
Она была с ног до головы одета в чёрное; сплошная чернота, которую нарушало лишь радужное сияние висевшей у неё на груди грозди огромных бриллиантов, к которой был прикреплён фестон из жемчужин. Он не мог представить себе, чего ожидать от этой женщины; она была гораздо старше его сестры Марии — та тоже одевалась в чёрное, но выглядела совсем по-другому. Елизавета была чрезвычайно бледна, такая бледность напомнила ему камень — каменное лицо с жёсткими чёрными глазами и тонкими губами, выкрашенными в ярко-алый цвет. Лицо будто вырезанное резцом ваятеля, слишком холодное и резкое, чтобы быть красивым, ни в чём не похожее на лицо его сестры-королевы, полное женственного очарования. Ему ещё не приходилось видеть женщины, у которой были такие пронзительные глаза, как у Елизаветы Тюдор, и такие ослепительно рыжие волосы.