Елизавета I
Шрифт:
Он преклонил перед ней колено, и, повинуясь неосознанному порыву, Мария Стюарт протянула ему руку.
— Если я вам когда-нибудь понадоблюсь, ваше величество, если я могу чем-нибудь вам услужить — передать письмо, известие или всё, что угодно, вам нужно лишь попросить. Я ваш слуга до конца своих дней. И клянусь Богом, когда-нибудь я окажу вам настоящую услугу.
Она почувствовала, как её руки коснулись его тёплые неловкие губы, а затем он быстро повернулся и выбежал вон из комнаты.
Жан Симьер отпустил руку английской королевы. Всякий раз, целуя, он задерживал её у своих губ; он знал, как превратить почтительный жест в ласку. Взглянув Елизавете в лицо, он передал взглядом своё желание поцеловать ей не руку, а губы. Симьер был невысок ростом и не отличался красотой, но его неправильные черты лица и сверкающие чёрные глаза, как и весь облик, свидетельствовали о том, что ему не занимать мужественности и энергии. Он был остроумен и учтив, с изысканными манерами, но всё в его внешности говорило о том, что это человек необычайно страстного и безрассудного нрава. Его направили в Англию для того, чтобы убедить сомневающуюся женщину выйти замуж за его господина, герцога Алансонского, и он действовал так, будто сам добивался её руки.
Симьер приготовился увидеть сорокалетнюю старую деву, которая, несмотря на своё скандальное прошлое, делает вид, будто колеблется, как юная барышня, но не прошло и нескольких дней, как ему пришлось изменить и своё мнение о Елизавете, и свой подход. Английская королева оказалась человеком необыкновенным. Её нельзя было назвать красавицей, и всё же она была хороша; у неё был по-мужски острый ум, но с удивительно женственными чертами. Когда она смотрела на него, казалось, что она видит его насквозь, но ей безразлично, что он за человек. В течение своей последней аудиенции он всё время убеждал её, что Алансон безумно в неё влюблён, а в конце не постеснялся открыто заявить, что сам пал жертвой её чар.
В ответ Елизавета рассмеялась ему в лицо. Он понял, что никогда не забудет этот смех; насмешливый и в то же время кокетливый. Он начал против неё приступ, а она пригласила его попытаться одержать победу на его же собственных условиях.
— Если бы вы были моим женихом, мосье Симьер, я бы считала, что мне угрожает страшная опасность.
— Если бы я был вашим женихом, мадам, — возразил он, — вы бы вышли за меня замуж ещё два месяца назад.
Приём в Хэмптонкорте только что закончился, и они сидели рядом в Длинной галерее и смотрели, как придворные танцуют павану [11] . Елизавета в такт музыке обмахивалась веером из перьев. Её платье было белым, а туфли и нижняя юбка — из алого атласа; на ней было ожерелье из огромных рубинов и жемчужин, а диадема в её волосах была сплошь усыпана такими же камнями. На голове у неё был парик; её собственные волосы поседели и стали ломкими после того, как их столько лет завивали раскалёнными щипцами. Её губы были обведены красным, а тонкие брови подрисованы карандашом. В своей первой депеше Алансону Симьер отметил белизну её кожи и стройность фигуры, хотя на его вкус она была, пожалуй, слишком худа. Он часто задавался вопросом, правдивы ли старые сплетни о том, что она принимала в опочивальне графа Лестера в одном открытом пеньюаре. Ни наружностью, ни манерой разговаривать она не походила на распутницу, в ответ на его ухаживания в её глазах не появлялось ни любопытства, ни лицемерия. Если она и выйдет замуж за Алансона, что маловероятно, вполне может оказаться, что телом она всё ещё осталась девственницей, однако Симьеру было известно, что, отдаваясь мужчинам, такие женщины их просто пожирают. Жаль, думал он про себя, что он не жених, а всего лишь сват. Эта женщина не будет счастлива, если муж не подчинит её себе, а ему всегда удавалось подчинять себе женщин — за одним исключением. Этим исключением была его жена, в которую он влюбился, что само по себе было глупостью, но ещё большей глупостью было то, что он обращался с нею кротко и потворствовал всем капризам. Кончилось это тем, что жена изменила ему с его родным братом. Узнав об этом, Симьер подослал к брату убийц и отравил жену, после чего счёл, что его поруганная честь отомщена. Королеве Англии это было известно, однако в её глазах не было и тени удивления или отвращения, когда он говорил ей комплименты и ласкал её руку губами.
11
...как придворные танцуют павану. — Павана — торжественный бальный танец, распространённый в Европе в XVI в.
— Вы не потанцуете со мной, ваше величество? — спросил он. Симьер видел, что за ним наблюдает граф Лестер, лицо которого ясно выражало ревность. Несколько минут назад он также пригласил королеву на танец, но получил отказ.
Елизавета взглянула на него и улыбнулась. Улыбка была насмешливой:
— Значит, Симьер, вы хотите, чтобы мои придворные считали вас врагом? Если я приму ваше приглашение, я обижу всех тех, кому ранее отказала.
— Если я способен преуспеть там, где они потерпели неудачу, пусть пеняют на себя. Им придётся меня терпеть, если они будут вынуждены свыкнуться с моим господином.
— Это мне придётся с ним свыкаться, а я всю жизнь была чрезвычайно разборчива. Ладно, исполняйте вашу роль свата, но предупреждаю: я танцую только с теми, кто умеет это делать в совершенстве.
Это был ещё один вызов, и Симьер его с уверенностью принял. Они прошли в центр зала, и остальные танцующие разошлись по сторонам, чтобы посмотреть на них. Симьер был великолепным танцором; лёгкий и грациозный, он двигался, подобно фехтовальщику, и был благодарен своей партнёрше, поскольку среди всех, с кем ему довелось танцевать на своём веку, Елизавета оказалась самой искусной. Четверть часа они двигались в лад, исполняя замысловатые па и фигуры паваны, и всё это время в Длинной галерее не было слышно ни звука. Никто не смел ни заговорить, ни даже кашлянуть; слышался только шорох подошв танцующей пары по навощённому полу да печальная, величественная музыка, доносившаяся с хоров. Наконец королева склонилась перед своим кавалером в глубоком реверансе, а он преклонил перед нею колено и поцеловал руку.
Когда они встали, все придворные принялись им рукоплескать. Симьер повёл Елизавету к её креслу и обнаружил, что рядом с ним стоит граф Лестер.
— «Медведь» выглядит затравленно, — шепнул француз Елизавете, имея в виду герб фаворита королевы. Он знал, что Лестер его ненавидит: авантюрист нюхом учуял авантюриста, и Лестер стал опасаться за своё положение.
— У него ещё есть «узловатый посох», — напомнила Симьеру Елизавета. — Смотрите, как бы он вас им не ударил.
— Мне его жаль, — улыбнулся Симьер. — Неудивительно, что он вас ревнует, ваше величество. Что он будет делать, когда у вас появится муж?
— Только то, что я ему скажу. Это мудрая линия поведения, мосье Симьер.
— Недостаточно мудрая; вы так и не вышли за него замуж.
— За вашего хозяина пока тоже. Но если он танцует так же хорошо, как вы, это может показаться мне заманчивым.
— Он танцует лучше меня, — заявил Симьер. — Во всех моих делах я не более чем его тень.
— Если вы лишь тень, — ответила Елизавета, — упаси меня Бог от того, кто её отбрасывает!
Её забавляло видеть, как косится Роберт на этого француза; впрочем, не только Роберт, но и ещё полдюжины молодых мужчин, которые пользовались её расположением. Было до чрезвычайности приятно заставить их всех ревновать и наблюдать, как они пытаются состязаться с Симьером, расточая ей комплименты и знаки внимания. Этим вечером Елизавета отлично выглядела, и это было ей известно; также она знала, что танцует лучше своих фрейлин, среди которых многим едва исполнилось двадцать лет.
Она красилась, душилась и переодевалась по нескольку раз на дню; головные боли мучили её реже, чем когда бы то ни было, и она чувствовала себя энергичной как никогда; зрелище того, как за её внимание соревнуется столько мужчин, действовало на неё возбуждающе. Елизавету раздражали рассказы о том, как прекрасна её кузина Мария, в которую влюбляются все, кто её видит; даже отвратительная история о том, как её изнасиловал Босуэлл, с течением времени превратилась в легенду о романтической страсти. Из-за Марии Стюарт погибло столько мужчин, что её стали считать какой-то чародейкой, хотя на самом деле она была просто дурой, которая портила всё, к чему прикасалась. Из-за Елизаветы не умер ни один мужчина, кроме лорд-адмирала, но это было давно, и эту историю почти успели забыть. Мария Стюарт пережила трёх мужей и родила сына, и теперь, когда тело Елизаветы начало увядать, она вдруг обнаружила, что думает о своём одиночестве с непонятной обидой. Её уговаривали выйти замуж почти двадцать лет, но после того, как в начале её царствования Роберт потерпел на этом поприще неудачу, она не чувствовала даже слабого желания последовать этим назойливым советам до тех пор, пока не появился Жан де Симьер. Порой здравый рассудок возвращался к ней; тогда она сама посмеивалась над своей новой причудой и напоминала себе, что всё это сватовство — чисто политический манёвр, который должен завершиться ничем; это была борьба с инстинктом, который требовал удовлетворения, пока ещё не поздно. Скоро она уже не сможет рожать детей, скоро она будет не в состоянии предложить себя даже юноше вроде Алансона, чья мать готова женить его на ком угодно. Елизавета не боялась старости, потому что она всегда чувствовала себя молодой; ей никогда не требовались ни муж, ни дети — они понадобились ей лишь сейчас, когда ещё немного — и возможность иметь их ускользнёт от неё навсегда. Она была готова примириться с этим, но появился Симьер; если раньше её сватали призракам, то теперь её добивался решительный самец. Симьер был настолько же силён, насколько слаб был Роберт; он на собственном страшном опыте знал, что такое любовь и страсть; он отравил свою жену за измену, в то время как Роберт убил Эми из честолюбивых побуждений. И Симьер, и Лестер были охотниками, но когда Симьер заявлял, что приехал заманить львицу в западню, это было Елизавете больше по вкусу, чем слова Роберта, который сравнивал её с мифологическими богинями, а сам тайком бегал от неё в спальню графини Эссекс.
Если бы Симьер появился в Англии двадцать лет назад, если бы он был женихом, а не сватом, вся её жизнь могла бы пойти по-другому. В его глазах она видела, что можно быть женщиной и при этом сохранить корону, и впервые мысль о замужестве не вызывала у неё презрения или безразличия.
И вот теперь, когда эта мысль стала вызывать у неё неподдельное воодушевление, все те, кто спорили с ней и умоляли выйти замуж, искали способ отговорить её от этого. Её подданные роптали; они не доверяли французам и боялись, что в случае брака королевы с Алансоном в Англии вновь начнётся католическая реставрация; члены государственного совета, запинаясь, что-то бормотали о слабости её здоровья и о том, как опасно рожать детей в её возрасте. Многие годы они надоедали ей напоминаниями о необходимости вступить в брак; а теперь, когда она, казалось бы, была готова уступить их желаниям, они искали любые доводы, чтобы отговорить её от этого шага, не считаясь с тем, что этим они могут её унизить и разгневать. Автору памфлета, содержавшего осуждение брака королевы, по её личному приказу отрубили правую руку. Она выместила свою ярость и уязвлённую гордость на посмевшем оскорбить её простолюдине, потому что ничего не могла возразить раздражавшим её дворянам. Она слишком стара, её здоровье слишком хрупко, и никто уже не желал всерьёз рассматривать вопрос о её замужестве именно сейчас, когда она сама впервые решила подумать о нём. И никто не возражал на заседаниях совета и в неофициальной обстановке против её замужества более страстно, чем граф Лестер...