Елизавета I
Шрифт:
— Я уже сказал, что он не стоит ваших слёз, — ответил Сассекс. — Это никчёмный человек, как я вам и говорил с самого начала. Я пришёл сюда лишь потому, что мне дороги вы, а не он.
— Значит, я поступаю правильно! — набросилась она на него. — И вы меня поддержите?
— Я готов поддержать всё, что бы вы ни сделали, госпожа. Но умоляю вас: подумайте о вашей репутации и не делайте ничего подобного. Убив эту собаку, вы не повредите никому, кроме себя. Эта казнь лишь покажет всему миру, как сильно уязвило вас его предательство. Над вами все будут смеяться или скажут, что вы распутница, которая убила неверного любовника. Простите мне эти нелицеприятные слова, их подсказала лишь любовь к вам. Вы королева Англии. Вы не можете лишить человека жизни за то, что он женился. Вы не вправе даже арестовать его, потому что жениться — это не преступление.
— Как вы можете за него просить — вы всегда были ему врагом!
— Я остаюсь им и сейчас, — негромко ответил он, — а также вашим другом. Меня он совершенно не заботит, меня заботите только вы. Вы королева. Как бы он с вами ни поступил, вы не можете показать себя слабой и ревнивой женщиной. Вы стоите выше Лестера, выше таких мелочей, как его брак и обман вашего доверия. Если вы его покараете, вы опуститесь до его уровня; вы поставите себя на одну доску с той женщиной, которую он вам предпочёл.
— На одну доску с этой! Как вы смеете говорить мне такое — каждое ваше слово ожесточает меня против него! Я никогда его не прощу, я не успокоюсь, пока не накажу его по заслугам.
— Тем не менее это нецелесообразно. В особенности если вы в самом деле намерены выйти замуж за этого молодого француза.
— Замуж?! — Она взглянула на него, и её лицо исказила боль. — Как могу я выйти замуж — моя жизнь наполовину прожита. О, Бог меня сегодня тяжко покарал — куда бы я ни посмотрела, я вижу истину, а в ней ничего, кроме боли и разочарования. Сассекс, наконец я поняла себя. Я лежала здесь, думала о коварстве Роберта и собственной слабости и казалось, я вижу себя и его в зеркале. Когда-то я могла бы выйти замуж, но в глубине души мне этого не хотелось. Зачем? Я была молода, и будущее не грозило мне одиночеством; я никогда не желала иметь детей или подчиняться мужчине. У меня было всё, в чём я нуждалась, и этот изменник помогал мне получить это... — Она вытерла слёзы. — В последнее время я задумывалась: может быть, ещё не поздно, может быть, муж даст мне какое-то утешение. Этот мальчик был бы мне благодарен; Симьер говорит, он бы мною дорожил... Я думала об этом и чувствовала, будто ко мне подкрадывается какое-то наваждение, едва ли не слабость. А теперь это никому не нужно. Я слишком стара для всех, кроме себя самой. Сассекс, Сассекс, вы ведь мне никогда не лгали? Скажите мне правду — искренни ли мои чувства, а если бы я поступила так, как они подсказывают, что бы из этого вышло?
— На мой взгляд, — медленно проговорил он, — вы с этим опоздали, госпожа. Вы не можете опозорить себя, взяв в мужья юношу. Муки, которые вы сейчас испытываете из-за Лестера, — не более чем булавочный укол по сравнению с унижением, которое навлёк бы на вас подобный брак через год или два. А мужа нельзя отправить в Тауэр.
Елизавета вздохнула; это был глубокий вздох, как будто дававший выход каким-то чувствам, которые она долго подавляла. Она откинулась на подушки и закрыла глаза. По её исхудалым щекам медленно скатились две большие слезы.
— Это был всего лишь сон, Сассекс. Он пришёл ко мне слишком поздно, и теперь я слышу из ваших уст то, что сегодня говорил мне мой собственный внутренний голос. Это был сон, и я проснулась. Я никогда не хотела вступать в брак; всю жизнь мне претила сама мысль о нём, а теперь, когда я наконец проснулась, она мне по-прежнему претит. Комедия окончена. Я остаюсь одна.
Она поискала на ощупь его руку, он взял её руку и поцеловал:
— Одиночество — удел государей, госпожа. А вы прежде всего государыня. Я не буду вас спрашивать, как вы поступите, но мне известно, что вы никогда не совершите поступка несправедливого или недостойного государя. Вы не будете тешить себя мечтами и сновидениями и не опуститесь до недостойной мести. А сердце одного старика пребудет с вами до могилы.
Елизавета не собиралась выходить за Алансона; она готовилась принять его с большой помпой и продолжать этот фарс до той черты, за которой станет невозможно притворяться. Взглянув в зеркало во время одевания, Елизавета нахмурилась от омерзения к себе. Как низко она пала, что всерьёз думала о том, чтобы связать себя с мужчиной настолько моложе себя, причём лишённого красоты, ума и образования, то есть того, чем могут похвастаться все придворные, которые её окружают? Из зеркала на неё смотрело усталое лицо: оно исхудало, острый подбородок и надменный нос выступали ещё заметнее, чем обычно; между подведёнными бровями залегли глубокие морщины, выражение этого лица было суровым, глаза — холодными и настороженными, тонкие, ярко накрашенные губы печальны. Она ещё улыбалась Симьеру, но только губами, а не глазами. Её лицо стало холодным и пустым, таким же, как её сердце.
Она одинока и всегда будет одинокой, сколько бы ни заполняла свою личную жизнь суррогатами и ни обольщалась ложью и притворством мужчин, которые льстят ей лишь в своих интересах. Она опустила глаза на свои руки; коронационное кольцо было слишком узким, чтобы снять его с пальца. Это единственное кольцо, которое она будет носить в жизни, и она никогда его не снимала, как это принято делать с обручальным кольцом. Теперь оно вросло ей в палец, символизируя одиночество, выбранное ею раз и навсегда.
Сассекс сказал, что она государыня; и она никогда не поставит своё положение под угрозу. Её молодость, её чувства — всё это было принесено в жертву укреплению власти, и власть — единственное, что даёт ей силы жить. Страх показаться смешной остудил её неистовый гнев против Лестера; сознание того, что она может покарать его смертью, было, как ни странно, целебным бальзамом для её гордости, которую он так глубоко уязвил. Она простила его из соображений, которые пыталась представить возвышенными и великодушными, но в конце концов призналась себе, что на самом деле они эгоистичны и сентиментальны. Она его помиловала потому, что его измена была лишь доказательством его низости и слабости, а в глубине души задавалась вопросом: не потому ли она так к нему привязалась, что он начисто лишён каких-либо достоинств?
Она осознала, что может любить и даже простить человека ниже себя, а Лестер всегда был ей не ровня. Он не раз поступал наперекор ей и плёл у неё за спиной интриги, но она всегда выводила его на чистую воду и заставляла просить прощения. Он мог стянуть у неё запретный плод, но она всегда была в состоянии заставить его этот плод выплюнуть.
Он не мог без неё обойтись. Его трусливая зависимость импонировала ей, непреложным фактом было и то, что без него она не могла быть счастлива. Сейчас он удалился в Уонстед в твёрдой уверенности, что она изгнала его пожизненно, и там его сразила тяжёлая болезнь. Его жена была отправлена в одно из его поместий в центральных графствах; он же решил оставаться один до тех пор, пока Елизавета не смилуется над ним. Она приехала в Уонстед тайком, следуя многократно повторявшемуся трагикомическому сюжету их частых ссор; он её оскорблял, она его наказывала и была вынуждена простить, когда он заболевал. Раньше он притворялся больным, а она делала вид, что ему удалось её обмануть, но на сей раз с постели в Уонстеде навстречу ей поднялась жалкая развалина с отяжелевшим телом, которое била лихорадка, и дрожащими руками.
Он упал перед ней на колени и разрыдался. Это было недостойное мужчины проявление трусости и малодушия, и на мгновение она ощутила прилив гнева и презрения. Однако чем дольше она выслушивала его нелепые оправдания — он винил Летицию и её отца, винил даже саму королеву, которая якобы была к нему холодна, запинаясь, что-то бормотал о своём безрассудстве и неблагодарности — презрение уступило место жалости, а жалость была чувством, которое редко посещало Елизавету. Когда речь шла о страданиях других людей, воображение её подводило: она не желала представлять себе картину этих страданий или ставить себя на место жертв.