Елизавета I
Шрифт:
— В Уонстеде, — ответил Роберт. Теперь он мог спокойно говорить о Летиции; её неверность перестала его задевать. Он чувствовал себя настолько разбитым, что ему было всё равно. И хотя Елизавета была ревнива, а язык у неё был как бритва, она никогда не подтрунивала над ним в связи с неудачным браком и даже не говорила на эту тему, пока не увидела, что он может беседовать об этом вполне спокойно.
— Я узнаю о ней от своего пасынка, — сказал он. — Она отлично себя чувствует, у неё прекрасное настроение, и, полагаю, она слишком занята сэром Чарльзом Блаунтом, чтобы интересоваться мной.
— Забудь её. Я удивлена, что она сумела произвести на свет такое чудесное потомство, как Роберт Эссекс; должно быть, он пошёл в отца, а не в мать! Правда, я видела его лишь мельком, но он мне понравился, причём вовсе не потому, что он твой родственник.
— Он умён и честолюбив, — сказал Лестер, — и у него верное сердце. Он всегда был ко мне доброжелателен, и я в меру сил помог ему выдвинуться. Возможно, он будет тебе полезен, госпожа. Через год-другой ты могла бы подыскать ему место.
— Могла бы, — мягко отозвалась Елизавета, — и подыщу, если ты этого желаешь. — Она уже обратила внимание на пасынка Роберта, и он произвёл на неё самое благоприятное впечатление. Нет ничего удивительного в том, что красивая внешность и изящные манеры вызывают симпатию, а молодой граф Эссекс — один из самых красивых мужчин, которых ей довелось встречать на своём веку. Пожалуй, внезапно подумала она, материнские рыжие волосы и отцовская смелая, уверенная улыбка делают его даже красивее, чем Роберт в его лучшие годы.
Когда Елизавета вспомнила этого пышущего здоровьем и силой юношу, ей вдруг бросилось в глаза, какой болезненный и изнурённый вид у Лестера, который сидел совсем близко к жаркому огню. Она поднялась со стула и, к его удивлению, встала рядом с ним на колени.
— По-моему, ты нездоров, — быстро проговорила она. — Я пошлю тебя к моему личному врачу. И ты будешь принимать всё, что он пропишет, даже если мне придётся самой кормить тебя этими снадобьями!
Он взял её за руку, взглянул в лицо, увидел написанные на нём тревогу и нежность и, подчиняясь внезапному порыву, положил голову ей на плечо.
— Госпожа, — медленно проговорил он, — должен тебе сказать, что я чувствую себя совсем разбитым, а этот жар меня вот-вот доконает. Что бы со мной ни было, здесь это не вылечится. Сегодня я во второй раз приходил к врачу, и он говорит, что мне следует на время тебя оставить.
Он ощутил, как королева напряглась, и поспешно добавил:
— Совсем ненадолго: я только съезжу в Бакстон — говорят, тамошние воды творят просто чудеса. Если я поеду туда, то вернусь к тебе бодрым и не буду слоняться здесь, как больная собака, пока окончательно тебе не надоем.
— Эта опасность миновала добрых десять лет назад. Мне без тебя никак, Роберт, тебе это известно?
— Тогда не о чём и говорить. Пожалуй, я смогу обойтись и без вод. — Главным для него были её желания; он был слишком слаб и утомлён, чтобы отстаивать свою позицию.
— Мне без тебя никак, — продолжила Елизавета, — и тем не менее ты поедешь. Ты отправишься в Бакстон, и я ставлю тебе лишь одно условие — ты должен писать мне каждый день, а я буду писать тебе. Я хочу, чтобы ты был здоров, бедный мой любимый Роберт, потому что я ужасная эгоистка и не могу без тебя жить. — Она повернула его лицом к себе, минуту они смотрели друг другу в глаза, а потом он почувствовал, как она нежно поцеловала его в щёку.
— Тридцать лет спустя после нашей встречи, превратившись в старую каргу, я могу тебе сказать, пока ещё не поздно: я люблю тебя, Роберт, и ты мне нужен. Теперь я знаю, что так было всегда.
Элизабет Трокмортон стояла в полумраке в глубине комнаты. Она ждала уже почти десять минут, глядя в спину королеве, которая неподвижно сидела у туалетного столика и молча смотрела в зеркало.
Рука фрейлины, через которую были перекинуты три тяжёлых платья королевы, затекла, но она не смела заговорить. В комнате были другие женщины, они молчали и ждали: парикмахерша с париками, две дамы, которые помогали королеве надеть корсет, ещё одна дама с несколькими парами туфель и доверенный слуга, который готовил притирания для лица.
На одевание королевы всегда уходило два, а то и три часа; за те несколько недель, что прошли с тех пор, как она вышла из своей опочивальни и появилась на людях, жизнь для всей её челяди превратилась в сущую пытку. Она осматривала предложенные платья и бросала на иол, если они ей не нравились; она дала пощёчину Элизабет Трокмортон, когда та предположила, что корсет затянут слишком туго... Ей ничто не нравилось; ничто не могло заинтересовать или взволновать её, а если такое и случалось, она заходилась от гнева. Фрейлины Елизаветы жили в постоянном страхе и говорили только шёпотом; когда она не гневалась на них и не сотрясала воздух отборной руганью, она плакала и перечитывала письма, которые держала в шкатулке возле кровати.
Прошло уже два месяца с тех пор, как умер граф Лестер; он отправился в Бакстон и умер в пути, и, когда Елизавета услышала об этом, она упала в обморок. Затем она удалилась в опочивальню, заперла дверь и долгое время находилась там, не желая выходить или пускать кого-либо к себе, пока премьер-министр лорд Бэрли, не побоявшись ответственности, не приказал взломать дверь и вошёл к ней. Свидетелей их встречи не было; никто не знал, что он ей сказал и как убедил совладать со своим горем и вернуться к исполнению своих обязанностей. Если бы ему этого не удалось, вполне возможно, что королева довела бы себя до смерти.
В зеркале она видела своё смертельно исхудавшее и обескровленное лицо; на этом лице жили только глаза, и они выражали муку и отчаяние.
— Какого чёрта ты делаешь? На что это ты глазеешь? — Элизабет Трокмортон вздрогнула и подскочила к королеве.
— На ваши платья, ваше величество. Не взглянете ли вы на них и не выберете ли, какое вам надеть?
Королева медленно повернулась.
— Красное, — сказала она, — и золотое, и зелёное... Вы что, леди, насмехаетесь надо мной, что приносите наряды таких расцветок? — Молодая женщина съёжилась и передала платья своей подруге Маргарет Ноллис.