Елизавета I
Шрифт:
Наступила тишина: никто из присутствующих, хорошо знавших королеву Марию, даже не посмел предположить, что она может согласиться на такое предложение.
— Итак, милые дамы, я могу остаться в живых, если изменю себе и предам всех тех храбрецов, которые отдали свои жизни за моё дело. Должно быть, королева Елизавета считает меня такой же низкой и криводушной, как она сама, — негромко добавила Мария Стюарт.
— Найдите мне бумагу, перья и чернила. Я отвечу без промедления. Пусть курьер, который принёс это письмо, вернётся с моим ответом.
Ответ Марии Стюарт Елизавете был кратким; он был написан вежливо, но твёрдо.
Как писала Мария, она не может просить у Елизаветы прошения за преступления, которых не совершала. Она не намерена держать ответ перед английской судебной коллегией и признавать их приговор правомочным, поскольку
11 октября в Фотерингей прибыли члены судебной коллегии, и Мария Стюарт предстала перед ними в Большом зале замка. Здесь она впервые увидела своих заклятых врагов Бэрли и Уолсингема, а также жюри присяжных из тридцати шести пэров, членов государственного совета и судей.
Ей не предоставили адвоката; материалы дела читали ей вслух, и ей не позволили ознакомиться с копиями своих писем Бабингтону и его ответов. Мария Стюарт отвечала на вопросы с достоинством и юмором, защищала себя с подкупающей искренностью и настаивала на том, что никогда не замышляла ничего против жизни Елизаветы. Иногда она лгала, поскольку её вина по главному пункту обвинительного акта была несомненно доказана; но везде, где только было возможно, говорила правду. Она не искажала истину сознательно, условия, в которых её судили, были столь явно несправедливы, улики во многом сфальсифицированы, а судившие её люди столь вопиюще пристрастны, что защита Марии Стюарт была лишь актом неимоверного мужества — достойного восхищения и обречённого на поражение. Всё это судилище было насмешкой над правосудием, но его требовала политическая необходимость. Мария была слишком опасна для Англии, так что точное соблюдение законов во время судебного разбирательства никого не интересовало. Среди тех, кто судил шотландскую королеву, были люди, которые в прошлом тайно писали ей письма с заверениями в своей верности, но Мария знала: они тоже её осудят, потому что она должна быть осуждена. По прошествии двух дней судебная комиссия покинула её и вынесла вердикт, признававший её виновной по всем пунктам обвинения. Исполнение приговора было отсрочено. Он должен был быть вынесен парламентом и утверждён подписью Елизаветы. Фотерингей вдруг обезлюдел; здесь остался лишь Паулет, его солдаты и несколько оставленных узнице слуг. Она занимала себя вышивкой и написанием писем, которые, как ей было известно, будут последними; в них она обращалась к тем, кто не пожелал прийти ей на помощь ранее и не смог спасти её теперь.
В письмах Папе Римскому, французскому королю и своему сыну она настаивала на своей невиновности и прощала им то, что они не захотели ей помочь, а последнее письмо она написала королю Филиппу Испанскому. Она завещала ему свои права на английский престол и благословляла на вступление в это наследство. Когда несколько недель спустя сэр Эмиас Паулет явился к ней с известием, что парламент приговорил её к смертной казни через отсечение головы, Мария лишь улыбнулась. Теперь ей оставалось лишь молиться и ждать. Когда приговор будет утверждён, она обретёт покой.
Сэр Вильям Дэвидсон был довольно робким человеком; будучи вторым секретарём королевы, он обычно виделся с нею лишь в присутствии Уолсингема. Сейчас, в самый решительный момент после суда над Марией Стюарт, Уолсингем неожиданно заболел, и нелёгкое бремя завершения этого дела легло на плечи несчастного Дэвидсона. Он пришёл в покои королевы в Гринвичском дворце, но не мог стоять перед нею спокойно. Принесённый с собой документ он держал за спиной; нервничая, он слишком сильно сжал его, и смятая бумага зашуршала. Королева сидела за письменным столом, услышав треск бумаги, она подняла голову и нахмурилась. Она казалась бледнее обычного, глаза покраснели и ввалились, а под ними залегли глубокие тени: в последние несколько недель Елизавета очень плохо спала.
Она смотрела на Дэвидсона с неприязнью; её раздражало то, что он нервно переминался с ноги на ногу; впрочем, её собственные нервы были так напряжены, что от малейшего шума она готова была закричать во весь голос. Глупец и педант Дэвидсон держался так, будто ожидал, что она вот-вот запустит в него чернильницей.
— Вы принесли приговор? — отрывисто спросила королева.
— Да, ваше величество.
— Тогда дайте его мне.
Дэвидсон развернул принесённый свиток и разложил на столе. Она принялась его просматривать, и у секретаря возникла уверенность, что она снова откажется подписать приговор и отошлёт его обратно к Уолсингему. Когда он приходил в последний раз, она привела его в смятение, внезапно спросив, зачем ей нужно превращать смерть собственной кузины в зрелище для публики, если те, кто громче всех требуют высшей меры наказания, могли бы легко сами покончить с шотландской королевой и избавить от этого свою госпожу. Дэвидсон никогда не забудет, как она. предложила ему написать Паулету письмо с намёком на то, что узницу следовало бы отравить. Он выслушал её, похолодел от ужаса и впервые отвращение к королеве пересилило в нём страх перед ней, а потому он, запинаясь, пробормотал какие-то возражения, которые она оборвала ругательством и велела ему выполнять полученное приказание. Он отослал Паулету требуемое письмо, но этот несгибаемый человек, до конца верный своим железным принципам, ответил, что никогда не замарает свою совесть, совершив кровопролитие без законного на то основания.
Сейчас Елизавете вспомнилось, как это было; она вспомнила свой гнев на этого напыщенного дурака-пуританина, который осмеливался судить о двигающих ею мотивах, исходя из своей пошлой совести. Её предложение было вполне разумно; оно было освящено традицией, что могли засвидетельствовать тени множества английских королей, тайком умерщвлённых в темницах удачливыми соперниками. Если они проигрывали бой, их убивали тут же на поле сражения — так её родной дед Генрих VII зарубил Ричарда III. Если их свергали и заключали в тюрьму, то убивали тайком — такова была участь Генриха VI. Но ещё ни одного коронованного монарха в мире не возводили публично на эшафот, чтобы обезглавить, как обычного преступника, а именно так её вынуждали поступить с Марией Стюарт. И теперь неделю за неделей она проводила ночи без сна, мучаясь сомнениями, а из-за спины Марии Стюарт вновь вырастал призрак её матери. Лучше умереть во мраке, быть лишённой жизни с видимостью тайны, чем уйти из этого мира как разбойнику, на глазах толпы. Мир будет судить её тем же судом, каким она уже сейчас судила себя: никакие деяния Марии, направленные против неё, не искупят ужасного преступления — казни коронованной государыни согласно требованиям обычного закона.
Но никто не желал оказать Елизавете эту услугу; чтобы после смерти Марии она могла заявить, что не ведала о произошедшем убийстве, и покарать тех, кто нарушил её волю. Елизавета по-прежнему колебалась; она чувствовала себя такой же больной и разбитой, как много лет назад — когда ей требовалось подписать свой первый приговор к отсечению головы осуждённому Норфолку.
— Как здоровье сэра Фрэнсиса Уолсингема? — внезапно спросила она.
— Немного лучше, ваше величество, — пробормотал Дэвидсон. Он следил за её рукой, державшей перо; чернила медленно стекали по нему вниз, собираясь в каплю на кончике. Внезапно она встряхнула перо, сделала резкое движение и бросила приговор на пол. Прищурившись, Дэвидсон увидел внизу страницы подпись королевы.
— Отнесите это Уолсингему; как бы дурные вести его не убили!
Её нервный, почти истерический смех всё ещё звучал у него в ушах, когда он выходил из дворца. После ухода Дэвидсона Елизавета подписала остальные лежавшие перед нею документы, сложила их в аккуратную стопку на письменном столе и медленно поднялась; ноги дрожали, голова раскалывалась от пульсирующей боли. В этот холодный, сырой день в конце января она завершила то, на что ей понадобилось более двух месяцев: отправила свою двоюродную сестру на позорную смерть. Она медленно подошла к окну и открыла его; холодный, сырой воздух коснулся лица, и она закрыла глаза.
Сразить или быть сражённым. Так сказала она Роберту вчера вечером, когда он умолял её подписать приговор; он сказал, что она изводит себя из-за ничего не стоящего принципа и что когда всё кончится, она будет рада; так уже было, когда казнили Норфолка. Ей нет необходимости знать всё в подробностях; если она захочет, он утаит все отчёты о казни, защитит и убережёт её. Английский народ объединён вокруг неё и готов с оружием в руках защищать от любых нападений; парламент верен ей, любит её и полон решимости спасти от опасности возможного покушения. Жизнь одной изменницы — ничто в сравнении с безопасностью Англии и продолжением её царствования.