Элнет
Шрифт:
А я пить не хочу, уходить не хочу,
Я от матушки нынче уходить не хочу.
Из дома родного уходить не хочу.
Пуховая нитка — мягкая нитка,
Потянешь — растянется пуховая нитка.
У матушки сердце — мягкое сердце,
Да может она лишь слезу пролить.
У батюшки сердце — мягкое сердце,
У брата сердце, камень — не сердце,
Когда я уйду, он ждет не дождется.
У невестки сердце, камень — не сердце,
Когда я уйду, она ждет не дождется.
Я ухожу, а село остается,
Я ухожу, а сосед остается,
Подружка любимая остается,
Ясный цветик, братишка меньшой остается.
В родимом дому
Мы как рожь в стогу.
А в чужом дому
Мы как сор в углу.
Чачи зарыдала. И многие в избе плакали.
— Не плачь, Чачи, не убивайся, — успокаивает ее Ведаси, сует ей в руку чарку с водкой, подает яйца в масле. — Не плачь, глядишь, даст бог счастья, все будет хорошо.
Глотая слезы, Чачи поет:
Если хмель растет — только хмель растет,
Земляника на грядке той не цветет.
Молодость пройдет — один раз пройдет,
Дважды жизнь под луною никто не живет.
Девичья жизнь — как весной цветы,
Да беда — мороз прихватил цветы.
В слезах вышла Чачи от Ведаси. В слезах пришла домой… Девушки проводили ее до ворот, наказали подружке присматривать за невестой.
Вся свадьба показалась Чачи каким-то страшным сном. Усадив в тарантас, ее везли через элпетский лес, вокруг шумели, пели гости. Вот обмотали ее голову шарпаном[15]. А в голове гудит… Потом ее поставили на колени перед столом. С одной стороны от нее опустилась на колени подружка, с другой — Макар. Женщина, которая одевала на невесту тарпан, начала оделять подарками сидящих за столом: кому рубаху, кому шарпан с нашмаком, кому платок… За столом сидело человек пятнадцать жениховой родии — сам старый Чужган, его жена, сыновья, снохи, дочери, зятья.
Чужганиха ради свадьбы любимого сынка крепко подвыпила. Она встала, склонила по-куриному голову набок и впилась глазами в Чачи. Видно, что-то померещилось ей с пьяных глаз, она зло закричала:
— Прочь! Прочь! Гоните прочь эту девку! Она не рада своему счастью! Не нужна мне такая!
У Чачи потемнело в глазах. Но она не обронила ни одной слезинки. Или уже выплакала все, или сердце окаменело?..
Чужганиху успокоили. Свадьба пошла своим чередом.
Перед заходом солнца молодых отвели в клеть. Закрывая дверь, савуш[16] пропел:
Одни пуд, пять пудов,
Серебра семь пудов.
Нам петь и плясать,
Молодым до зорьки спать…
Макар накинул изнутри на дверь крючок. Теперь Чачи и Макар остались в клети вдвоем. Сердце у Чачи билось, как у перепуганного зайца;.. Макар снял пиджак. Чачи стояла посредине клети не зная, что делать. Макар снял с нее сывын[17], повесил на перекладину. Потом обнял, потянул в угол, к железной, покрытой новым покрывалом, кровати… Чачи рванулась, Макар обхватил се еще крепче:
— Ну, куда ты, глупая? Теперь ты моя жена. Теперь ты моя навсегда.
Макар прижал Чачи к себе. Чачи изо всех сил толкнула его. Макар отлетел в угол. Чачи прыгнула к дверям и, уже открыв дверь, оглянулась. Макар лежал неподвижно, как мертвый. Чачи подбежала к нему На его лице чернела кровь: падая, он ударился виском об угол сундука. Чачи с ужасом подумала: «Убила!»
Схватив вюргенчык, она выглянула из клети. Во дворе не было ни души, но она не решилась бежать через двор, выбралась в хлев, из хлева в огород, с огорода — на гумно и — мимо скирд к ржаному полю, а за полем — элнетская дорога. Чачи вышла на дорогу и побежала, то и дело оглядываясь назад..
10
Дав подписку земскому начальнику и становому приставу, Григорий Петрович потерял покой. В нем, ни на миг не замолкая, вели бесконечный спор два человека. Один оправдывал его поступок, другой жестоко осуждал его.
— Иначе нельзя было поступить. Ну, кому от этого польза, если бы тебя посадили в тюрьму? — говорил первый человек. — Ты остался в школе, ты имеешь возможность приносить пользу своему народу.
— Вот уж не думал, что ты способен на такую подлость, — говорил другой. — Что ни говори, гнусно ты поступил.
— Но в твоем поступке есть и положительная сторона, — продолжал первый. — Теперь становой и земский начальник будут тебе доверять. А зачем говорить им правду? Сочинишь что-нибудь поскладнее — и волки сыты, и овцы целы. Может быть, это даже к лучшему, что оказали «доверие» тебе: ведь они могли найти на твое место настоящего доносчика.
— А с какими глазами ты встретишь теперь Василия Александровича и Егора? Или надеешься, что больше с ними никогда не увидишься?
— Ты лишь защищался, — уверял первый. — Их забрали раньше, ты тут ни при чем.
— Все равно никогда не смыть тебе этого позора!..
Словно тяжелый камень лег на сердце Григория Петровича. Когда он выходил на улицу, то ему казалось, что встречные смотрят на него с презрением: «Эх ты! Предатель!», и что даже земский начальник стал относиться к нему по-иному. Даже Тамара!..
Дня через три-четыре после разговора со становым Григорий Петрович пришел к Зверевым. Матвея Николаевича не было дома. Тамара с матерью на террасе пили чай.
Как только Григорий Петрович показался в дверях, Тамара встала из-за стола и ушла в свою комнату. Ольга Павловна Налила ему чашку чаю и, извинившись, тоже ушла.