Элнет
Шрифт:
— Видно, у бога других забот полно, некогда ему слушать наши молитвы…
А другой помешавшийся — рыжебородый, сгорбленный, как старик, солдат, указывая пальцем на всех проходящих мимо него, выкрикивал:
— Вот, вот, вот! Вот антихрист!
В сентябре в лагерь пригнали новую партию русских пленных, опухших от. голода, бледных, с жидкими, дав-ро не стриженными, похожими на мочало, волосами.
— Святые! — охнул какой-то солдат, разглядывая вновь прибывших.
А у тех на лицах застыло равнодушие и слепая покорность судьбе. На все вопросы
— Откуда пригнали?
— Из Беловежа.
— Что вы там делали?
— Землю рыли.
Из скупых рассказов измученных людей вырисовывалась страшная картина. В Беловежской пуще русских пленных безжалостно избивают, на работу обессиленных людей выгоняют, словно скот, и люди там мрут как мухи…
Вечером в барак, в котором жил Сакар, зашел один из пригнанных из Беловежа.
— Хоть бы умирать хотел среди свой, — сказал он. — Из наш край кто есть кто?
По нескладной речи Сакар понял, что он не русский. Может быть, мариец? И Сакар спросил его по-марийски:
— Кусо ул ат?[26]
Но он, видно, не понимал.
— Тый откуды? — спросил снова Сакар.
— Я — казанский.
— Мый тоже казанский.
— Какой уезд?
— Царевококшайский.
— А я Чебоксарский… Какой народ?
— Черемис.
— А я чуваш.
— Что у тебя болит?
— Все болит, — вздохнул чуваш. — Не знай, доживу до утра или нет. Видать, придется помирать на чужбине… Дома у меня жена, сын маленький… Не увижу их больше.
— Не убивайся так, поправишься…
— Нет, не подняться мне. Весь я пропитался болотной водой… Руки-ноги стынут… Как дойдет холод до сердца, так помру… Эх, хоть бы одним- глазом взглянуть на Волгу!.. Добрый человек, вернешься домой, скажи моей жене, сынку…
Дальше чуваш не мог говорить, совсем обессилел…
Ночью он умер.
Когда мертвого вынесли из барака, Сакара охватила тоска. «Неужели и мне суждено у-мереть вдали от родных мест?» — подумал он.
А в голове звучали слова питерского рабочего Волкова:
— Царь… Генералы… Купцы.
— Чужганы… Царсвококшайское начальство… Моркинский урядник… — сказал Сакар, как бы продолжая речь Волкова.
Вот кто виноват в том, что Сакару придется сложить свою голову на чужбине. Но нет, нет! Надо все вытерпеть, все перенести — только» бы жить, жить, жить!
9
Летом из Сибири вернулся Егор. Приехал в родную деревню и шеръяльский Каври, прожив на берегах Амура одиннадцать лет.
Вскоре они, Григорий Петрович и Чачи с Зинаидой Васильевной начали вести в селе революционную пропаганду. Каври и Егор вели работу среди мужиков-бедняков, Чачи и Зинаида Васильевна — среди женщин. Григорий Петрович руководил ими и держал связь с Казанским комитетом большевиков.
Прежде всего они решили создать в Аркамбале Совет крестьянских депутатов, выбрав в него батраков и бедняков, а прежнего волостного и старшего писаря прогнать.
Вторая задача — отобрать у Панкрата Ивановича элнетские луга и вернуть солдаткам и беднякам их полосы, которые он у них забрал и засеял. А если у кого из солдаток некому будет работать в поле, то таким оказать помощь через Совет крестьянских депутатов.
И третья задача — разоблачить и арестовать бывшего земского начальника, потому что нынешний председатель волостного комитета все делает по указке Зверева. Кроме того, Зверев за последнее время подружился с Панкратом Ивановичем и даже, говорят, хочет выдать свою дочь за его сына-прапорщика. Арест Зверева взял на себя Каври.
Сначала Чачи не знала, как подступить к женщинам, потом поняла, что начинать надо с солдаток. Война надоела всем. А особенно горько пришлось из-за нее солдаткам: нелегко справляться одной, без мужика, в хозяйстве. Только таким, как Панкрат. Иванович, война не в горе. Сыновья его не на фронте, а прохлаждаются в Казани, и почти каждую неделю то один, то другой гостит у отца в Аркамбале.
Егору и Ка^ри помогли развернуть агитацию элнетские луга. Хотя после передела по столыпинскому закону Панкрат Иванович вот уже три года является хозяином этих лугов, у аркамбальских мужиков до сих пор не перестала болеть из-за них душа.
— Отобрать надо у него луга, — говорят многие.
Раньше в Аркамбале луговые угодья перераспределяли каждый год.
В одно воскресенье народ собрался на такой ежегодный передел. Почти половина собравшихся — солдатки.
Пришли и Григорий Петрович с Егором и Каври, вроде бы послушать. Потом пододаи Чачи и Зинаида Васильевна.
Сход вел председатель волостного комитета, прежний волостной старшина Павел Кандаров.
— Как нынче будем распределять луга, по старому списку или по новому? — спросил он мужиков.
— По старому, — ответил мужик с козлиной бородкой. — .Ведь всего три года назад составляли списки.
— Не-ет! — перебил его другой мужик. — Коли теперь новое правительство, стало быть, и луга делить надо по-новому, чтобы каждому мужику — и малому и старому — земли досталось.
— А разве женщины хлеб не едят? — спросила Чачи из задних рядов. — На женщин тоже надо давать надел.
Такого оборота дела никто не ожидал: никогда женщинам не давали наделов земли — поэтому сразу наступила тишина. Многие смотрели на Чачи с удивлением: не рехнулась ли баба?
Но Чачи продолжала:
— Нынче многие бабы сами пашут, сами сеют, да и прежде многие работали наравне с мужиками. А раз работают наравне, то и права им надо дать равные с мужчинами. Правильно я говорю, женщины?
— Баб нельзя наделять землей, — сказал Павел Кандаров.
Ох, и поднялся же тут шум! Ничего не разберешь. Бабы-солдатки и те хозяева, у кого-много дочерей в семье, стоят за то, чтобы давать на женщин надел, те, у кого больше сыновей, не согласны с этим.
— На замужнюю можно дать, — кричит кто-то, — а на девку не следует. Она выйдет замуж в другую деревню, с собой, что ли, надел повезет?