Элоиза и Абеляр
Шрифт:
То была неожиданная развязка, повергшая всех собравшихся в изумление: Абеляр отказался вступить в спор, на который сам же и вызвал оппонента. Правда, он вовсе не ожидал, что ему предстоит выступать в этом споре в качестве обвиняемого. Повествование продолжает Готфрид Оксерский, намекая на внезапную физическую слабость, одолевшую Абеляра: «Он объявил позднее своим друзьям, по крайней мере они так рассказывают, что в тот момент почти полностью отказала память, рассудок помрачился и сознание покинуло его». Эту гипотезу подхватили и в наши дни, и, рассмотрев ее с учетом иных обстоятельств жизни Абеляра, в которых и ранее проявлялась его повышенная возбудимость, она стала предметом объяснений с точки зрения медицины, и объяснения эти вполне разумны и удовлетворительны. Однако все же можно предположить, что причиной подобного поведения Абеляра была не только внезапная потеря сил. Быть может, Абеляр, предупрежденный кем-то из друзей — возможно, это был дьякон Джачинто Бобоне, — о том, что произошло на заседании прелатов, состоявшемся накануне, сознательно отказался выступать перед собранием, ведь он намеревался изложить положения своего учения, а не оправдываться и не опровергать обвинения в ереси.
Какие бы комментарии ни высказывались в толпе мирян по поводу всего происшедшего, прелаты были обязаны вынести свое решение по данному делу и так или иначе положить ему конец. Абеляр покинул собор, епископы вновь вернулись к дискуссии,
«Хотя сия апелляция и не соответствует в должной мере каноническим правилам по той причине, что не позволяется обжаловать решения суда, перед коим человек пожелал предстать добровольно и который он сам для себя избрал, — пишет Генрих, архиепископ Сансский папе Иннокентию II, — мы не захотели — из почтения к Святому престолу — выносить свой приговор Абеляру. Что же касается ложных положений его учения, многократно излагавшихся на публичных заседаниях, положений, чью ложность и даже еретичность доказал аббат монастыря в Клерво, опираясь на доводы рассудка, на труды Святого Августина и других отцов Церкви, то мы их уже подвергли осуждению накануне того дня, когда была сделана сия апелляция».
Подобное послание свидетельствует как об изумлении, в которое повергла прелатов «выходка» Абеляра, так и об их смущении, ведь они оказались вынуждены представить на суд Святого престола «дело», по которому ими уже был вынесен обвинительный приговор.
Поведение Бернара Клервоского свидетельствует о том, что он не испытывал в тот момент ни малейших сомнений в своей правоте. Ведь Абеляр в Сансе отказался от борьбы, и «дело» будет рассматриваться в Риме, а потому следовало вновь вступить в переписку с лицами, которым он уже писал, и через них воздействовать на события, происходящие в Риме. Он берется за перо и специально для Иннокентия II составляет подробнейший отчет обо всем «деле», составляет, не сдерживая себя и проявляя тот опасный пыл, что ему свойственен в тех случаях, когда, по его мнению, Церковь или Истина находятся в опасности. «Вот выступает вперед Голиаф, огромный ростом, перепоясанный своим благородным воинским поясом и закованный в превосходные доспехи, а впереди него шествует его щитоносец Арнольд Брешианский. Щит соединяется со щитом, и ни единое дуновение не может проникнуть сквозь сию преграду. Французская пчела нажужжала что-то пчеле итальянской. И вот они объединились вместе и выступили против Господа и против Христа… Он поносит и оскорбляет отцов Церкви и, напротив, восхваляет философов; их выдумкам и их новшествам отдает он предпочтение, а не учению Святых отцов и не вере. И все перед его лицом обращаются в бегство, и вот тогда он меня, самого ничтожнейшего из всех, вызывает на странный поединок!.. Но ты, о преемник Петра, рассудишь, должен ли найти, обрести прибежище около престола Петра тот, кто нападает на веру Петра?»
В последних строках сего послания мы можем различить отзвуки тех споров, что возникли среди прелатов, собравшихся в Сансе. «Джачинто Бобоне, — добавляет Бернар Клервоский, — выказал нам немало дурных чувств; однако выказал он их все же менее, чем мог бы пожелать: он не имел такой возможности. Мне все же кажется, что я должен со смирением терпеть его, ибо он в этом собрании не пощадил ни вашу особу, ни вашу курию».
Письма, остававшиеся до времени неотправленными, были теперь посланы адресатам с примерно такой же припиской, где речь шла о том рвении, что проявил Джачинто Бобоне, стремясь защитить Абеляра. Таким путем Бернар надеялся упредить и опередить те возможные «маневры», что мог предпринять вышеупомянутый Джачинто в Римской курии. Бернар в скором времени отправил еще три письма трем римским кардиналам, чтобы известить их о том, что философ воззвал к папе; необходимо было, чтобы в Риме по этому «делу» состоялся такой же суд, как и в Сансе.
Толпы людей, собравшиеся в Сансе, постепенно рассеялись, каждый из находившихся в этом городе возвратился к своему очагу, в свой монастырь, в свой диоцез, и всякий распространял вести о событиях, свидетелем которых он оказался. Итак, по рассказам очевидцев никакой «дуэли» не было. Жаркий спор, ожидавшийся с таким нетерпением, спор между двумя монахами, примерно равно красноречивыми и прославившимися именно силой воздействия этого красноречия на слушателей, не состоялся. В ту эпоху, о которой идет речь, люди весьма и весьма ценили всяческие «словесные состязания», они, если можно так выразиться, были невероятно падки на подобные развлечения, и, вероятно, многие почувствовали себя обманутыми в своих ожиданиях — ведь все уже было готово к турниру, соперники даже вышли на ристалище, и вдруг один из них отказался от борьбы! Если Абеляр был самым прославленным философом своего времени, то Бернар Клервоский был самым почитаемым проповедником; его проповеди воодушевляли и направляли огромные толпы, и даже сегодня, читая их, можно ощутить некое вдохновение, приводившее людей в восторг. К несчастью, мы не располагаем текстами тех преисполненных великого пыла проповедей, которые звучали четыре года спустя после описываемых событий на холмах около Везеле, но нам известно, какова была сила их воздействия: большая часть тех, кто внимал этим проповедям, осенив себя крестным знамением и воздев над толпой крест, отправилась в Святую землю, где христианские святыни вновь оказались под угрозой.
Для любителей изысканных и хитроумных речей Сансский собор стал большим разочарованием. Но это столкновение между двумя такими личностями, как Пьер Абеляр и Бернар Клервоский, хотя как бы и не получившее достойного развития и завершения, накладывает особый отпечаток на эпоху и знаменует собой начало нового этапа в развитии истории человеческой мысли. Мы уже обращали внимание на то, что Абеляр, называемый отцом схоластики, в каком-то смысле был провозвестником взлета и триумфа готической архитектуры. «Различные стороны его мысли опираются друг на друга, — писал один из исследователей его творчества, — подобно тому, как находят друг в друге опору эти стрельчатые арки сводов, которые, как он видел, сооружались в соответствии с совершенно новым принципом». Чтобы понять Бернара Клервоского, надо созерцать архитектуру цистерцианского монастыря и надо уметь различить ее способность к возобновлению, к повторению и возрождению, которую эта архитектура умеет «извлечь» из своей собственной бедности и убогости. Пожалуй, в Тороне, в Сенанке, в Понтиньи и в Фонтене можно постичь суть реформы, осуществленной Бернаром Клервоским, во всей ее глубине и во всей ее безудержной мощи. Ибо он отвергал возможность любых уступок роскоши, украшательству, тому, что может услаждать взор и убаюкивать душу, притуплять чувства; этот человек вернул романскому стилю в архитектуре его первичную, начальную энергию и силу; церкви, возводившиеся там, где ступала его нога и где звучали его проповеди, не представляют собой некие плоды рассудочных размышлений, нет, они словно берут на себя обязанность служить доказательствами неоспоримого превосходства истинной веры; их «голые» капители (то есть гладкие, не украшенные резьбой), их простые, строгие своды очевиднее, чем что-либо иное, красноречивее, чем любой комментарий, выражают тот сильнейший внутренний порыв, которым они и рождены; Бернар Клервоский
Надо сказать, что позиция и поступки Бернара Клервоского, как в его время, так и впоследствии, вызывали неоднозначную реакцию: кто-то их осуждал, кто-то восхвалял. Сансский собор в определенном смысле получил свое продолжение: повсюду в школах развернулась оживленная, страстная полемика, в ходе которой каждый становился на сторону одного из соперников. Мы можем найти отзвуки этой полемики в письме ученика Абеляра Беренгария из Пуатье; он не присутствовал лично на соборе в Сансе, но тем не менее описывал события «мощными мазками смелой кисти», подвергая яростным нападкам Бернара Клервоского. «Мы льстили себя надеждой, — пишет он, как бы обращаясь к аббату из Клерво, — найти в третейском суде твоих уст само заключенное в них милосердие Небес, безмятежное спокойствие и ясность воздуха, плодородие земли, благословение плодов. Голова твоя, казалось, касалась облаков, и, согласно известной народной пословице, тень от ветвей твоих превосходила тени гор… Ныне же, о горе! Проявилось то, что было прежде сокрыто, и ты наконец обнажил ядовитое жало прежде дремавшей змеи… Ты избрал Пьера Абеляра мишенью для твоей стрелы… Ты изрыгнул на него яд твоей злобы… перед лицом епископов, созванных отовсюду на Сансский собор, ты объявил его еретиком… Ты обратился к народу, чтобы народ возносил за него молитвы Господу, но в душе ты уже был внутренне расположен изгнать его из христианского мира». Далее Беренгарий описывает с большими преувеличениями в самых оскорбительных для Бернара выражениях сцену, на которой он лично не присутствовал, а именно собрание прелатов, состоявшееся вечером 2 июня. «После трапезы, на которую были созваны епископы и аббаты, Бернар тогда повелел принести труды магистра Пьера Абеляра, и после разыгравшейся сцены настоящей оргии он якобы легко добился от прелатов осуждения этих трудов, зачитав ловко и хитроумно, с большим коварством отобранные отрывки. Надо было видеть, как эти прелаты нападали на Абеляра, как его поносили, как стучали ногами, смеялись и шутили так, что любой по их поведению сделал бы вывод, что обеты свои они давали не Христу, а Вакху. Среди всего этого шума передаются из рук в руки бутылки, воздается должное чашам и кубкам, дегустируются вина и орошаются глотки прелатов». Далее автор описывает прелатов — одни пребывали во власти сна, другие сидели, раскачиваясь с закрытыми глазами, а третьи бормотали сонными голосами, еле ворочая языками: «Осуждаем! Предаем проклятию!» Весь этот памфлет написан в таком тоне; он был опубликован чуть ли не на следующий день после осуждения Абеляра и, разумеется, никоим образом не способствовал тому, чтобы настроить тех же прелатов благоприятно по отношению к Абеляру!
Несколько лет спустя Беренгарий из Пуатье отрекся от своего творения, сочиненного, по его словам, в дни юности, когда у него едва-едва пробивалась борода. И все же заслуга его, с нашей точки зрения, весьма велика, потому что он передал нам драгоценнейший текст «Апологии» Абеляра — работы, предназначенной Элоизе.
Действительно, вечером того дня, когда состоялся Сансский собор, Абеляр принял решение тотчас же отправиться в Рим, дабы выступить там лично по своему «делу». Но ему надлежало исполнить еще одно обязательство, еще один долг… Разве мог он забыть, что в столь дорогом его сердцу Параклете, в обители, им основанной, кое-кто терзается тоской и тревогой из-за него? Элоиза и окружавшие ее монахини, совершенно очевидно, знали о событиях в Сансе, ведь их монастырь находился в одном дне пути (верхом или в экипаже) от центра архиепископства, а это означало, что самое позднее на следующий день после преисполненного высокой патетики волнующего дня 3 июня Элоиза, ожидавшая с таким же нетерпением, как и все, а вернее, с гораздо большим, известий из Санса, узнала одновременно и о том, что Абеляр уклонился от участия в споре, и о том, что он был осужден собором. Вероятно, она с тревогой следила за нарастающим противостоянием. Должна ли она считать еретиком того, от кого она получила в дар свой монастырь, того, кто даровал этому монастырю устав, того, чьи мысли как бы составляли основу ее собственных размышлений? Абеляр знал, что в крайней ситуации Элоиза готова объявить себя еретичкой наравне с ним. И вот для Элоизы Абеляр пишет то, чего так и не смог от него добиться Бернар Клервоский: символ веры, столь ясный, столь четкий, какого от него мог бы желать самый требовательный и строгий критик. «Элоиза, сестра моя, некогда столь дорогая мне в миру, а сегодня еще более дорогая мне во Христе, логика сделала меня ненавистным миру. Ибо люди, эти коварные, развращающие все развратники, чья мудрость состоит в сотворении зла и в погибели для других, говорят, что я — великий знаток логики, но что я не слишком хорошо разбираюсь в учении святого Павла. Они признают прозорливость моего ума, но отказывают мне в чистоте христианской веры, о чем, как мне кажется, они судят как люди, введенные в заблуждение собственным мнением, а не как люди, умудренные опытом.
Я не желаю быть философом, если для этого надобно мне восстать против Святого Павла. Я не хочу быть Аристотелем, если для этого потребуется отринуть Христа, ибо нет под Небесами иного имени, кроме имени Его, в коем я обретаю свое спасение. Я чту Христа, правящего миром по правую руку Бога Отца, я поклоняюсь Ему, я обнимаю Его руками веры, когда Он творит в Своей Божественной милости великие чудеса в девственной плоти, рожденной в Параклете. И чтобы любая тревога, любое сомнение были изгнаны из сердца, что бьется в твоей груди, я хочу, чтобы ты узнала от меня: я создал мое сознание и мою совесть на том же камне, на котором Христос возвел Свою Церковь, и вот что на нем начертано:
Верую в Отца, Сына и Святого Духа, в единого Бога по природе и по сути, в Бога истинного, в коем Троица ликов не посягает ни в коей мере на Единство субстанции. Я полагаю, что Сын во всем равен Отцу, в вечности, в могуществе, в воле и в деянии… Я свидетельствую о том, что Святой Дух во всем равен и единосущен Отцу и Сыну, ибо именно Его я часто упоминаю в моих книгах под именем Доброты и Благости. Я также полагаю, что Сын Божий стал сыном человеческим, и таким образом одна персона заключается и существует в двух сущностях, в двух природах; Он, Тот, Что соответствовал всем требованиям человеческого состояния и положения, чье бремя Он взял на Себя и нес до самой смерти, затем воскрес и поднялся на Небеса, откуда Он придет на землю вновь, чтобы судить живых и мертвых. Я утверждаю также, что все грехи отпускаются во крещении, что мы нуждаемся в благодати и в Его милости как для того, чтобы приступить к совершению благого дела, так и для того, чтобы сотворить добро, а также я верую в то, что те, кто впал во грех, то есть падшие, путем покаяния преображаются. Что же касается воскресения плоти, то надо ли об этом говорить? Я бы льстил себя тщетными надеждами на то, что являюсь христианином, если бы не веровал, что однажды я воскресну.