Эльсинор
Шрифт:
«Бернардо? – Он… Иди ложись, Франсиско… Горацио с тобой?.. Марцелл, привет… Совсем такой, как был король покойный… Смотри, шагает прочь!..» Вот они, значит, как: Василь Василич, гигантом озирающийся с волнующегося полотна-экрана!.. Если и приснопамятные речи Василь-Васильичского Призрака далее прозвучат – низкий им поклон… Настоящий памятник Актеру. Слава богу, не он один, Иван, понимал, с кем в лице Василь Василича имеет дело… Вслушиваясь в зазвучавший в ушах голос из прошлого, Иван Сергеевич упускает сцену из вида…
– Насмотрелся я, Ваня, на эти фокусы, – наполняет стопки
– Василь Василич, хватит!
– Ты что, мне не веришь?.. А-а, про то, что перелил… Ну! Жить в вакууме и быть свободным от вакуума нельзя! Это тост.
– Василь Василич, – выпив вслед за ветераном сцены, закусив плавленым сырком, подал голос Иван, – вы бы с такими тостами поаккуратнее: робость – лучший друг; враг есть и там, где никого вокруг… Что, я не прав?
– Из «глубоко прав»… – уже наливал по новой хозяин помещения… – и «глубоко неправ» последнее всегда глубже. Имеешь в виду: рот заткнут. Возможно… как сказала Лолита Гумберту. Мне не заткнули рот. Наоборот. Это тост…
Из последующих тостов Иван запомнил: «А кто тебе сказал, что взят уже вокзал?», «В общем, ропщем» и «Человек имеет право на вдох и выдох».
– Когда поросята проснулись, их серый уже доедал. Это тост… «Я вас любил…», ложь! – горячился после «поросят» Гамлет времен оккупации. – Или не любил, или: люблю! Так? «…угасла не совсем» – то же. «…не тревожит» – любовь НЕ тревожит. А «печалить» с чего? Кто-то говорил, что это взаимно?
– Никто.
– Вот. Классик. А эти, сегодняшние?
– Василь Василич… Вы вообще с кем обычно пьете?.. Василь Василич, а эта… ваша прима новая…
– Редкая женщина. А ты не так прост. Третий день в театре – в курсе уже: новая, старая. А тебя не смущает, что…
– …Мне все равно. Знать ничего не хочу.
– Ну, что-то ты все-таки хочешь знать. Исходя из вопроса. Прима – новая, да. А мы с тобой – за старую давай! Бурного ей там, в столице, карьерного роста. Бурных оваций. «Бурные аплодисменты, переходящие в овуляцию».
– Это тост?
– Доклад Брежнева на Двадцать шестом съезде.
– Двадцать пятом… – машинально поправил Иван.
Внимательно на него глядя, Василь Василич выпил. Помолчал…
– Отзывчивая была дама. Прежняя прима. Душевная. При муже-главреже могла себе позволить. Бывало: главреж в столицу по делам – мы к ней за стол. Поутру, у себя уже, из кармана записочку выуживаешь, округлым дамским почерком: «Красная моча – это винегрет». Прости за нескромность, твой интерес к Глафире Андреевне – какого свойства? Видишь ли, тут не «Театральный», тут театр, взрослые дела. Лосеву теперь, после отъезда нашей ведущей пары на столичные хлеба – прямая дорога в главрежи. Год назад он Офелию нашу – Мурочку Муромову – не просто так из вашего славного ВУЗа к нам привез. А теперь вот и тебе распределение сюда организовал.
– Да?.. Интересно…
– Пойми меня правильно, я сорок лет
– Какой?
– Гамлет столичный, к периферийным примам расположенный.
– Вам дело?
– Не груби. Обратил внимание? – Мура с Глафирой – одной породы. Дочь и мать в «Ревизоре». Володинские сестры. Бери и ставь. Даже улыбки одинаковые. Две стороны одной улыбки…
– Так схожи две руки.
– Что?.. А-а… Вот-вот.
– И что в этом…
– В этом… – прислушиваясь к чему-то в себе, потерял Василь Василич нить разговора… – В этом… В этом, слава богу… опять помереть не успел… Я имею в виду: в этом году. Мне, Ваня, в холодное время года никак помирать нельзя, костюма нету. Ну, вот. Театр сам в руки плывет, жена-молодка под боком зреет. Не-молодку куда девать?
Иван покраснел.
– Ладно, – махнул рукой Василь Василич. – Сказки Венского леса о белом бычке… Послушай-ка, дружище, ты, сказывают, пить огромный мастерище!..
Фанфары! Иван Сергеевич вздрогнул! Торжественный выход. Король, королева, Гамлет, Полоний, Лаэрт…
Лосев – ничего, ничего… Все еще молодцом. Сколько же ему? Сколько было тогда?.. Иван Сергеевич принялся подсчитывать. Выходило – теперь под семьдесят. Не может быть… Но ведь и ему самому – «не может быть»… Иван Сергеевич перевел на королеву взгляд… не сумевший задержаться, вновь ускользнувший на тридцать лет назад:
– Кто здесь?..
– Нет, сам ответь мне; стой и объявись, – подхватывает, по тексту, Иван, слепо шаря руками в коридорном мраке, наталкиваясь – сразу – на реплику и на говорящую:
– Прошу тебя, освободи мне горло…
Со скрипом отойдя от стены, вероятно задетая Иваном дверь гримерки скупо обдает театральные катакомбы электричеством:
– Что за бес, – высвобождается из Ивановых объятий новая прима Глафира Андреевна, – запутал вас, играя с вами в жмурки?..
***
– Что с ним происходит! Он вообще сознаёт, что он на сцене? Не перед камерой, не на этюде! Перед битком набитым залом! Да еще с этими…
– Ну, что ты расшумелся…
– На премьере! В главной роли мирового репертуара!!! Что я расшумелся. Расшумелся? Это анемичное: «…мне даже слишком много солнца», – не желчь, не нервы, не агрессия – полуобморок! Новое слово в гамлетоведении: героизм – изнанка фрустрации! «Ни эти мрачные одежды, мать… ни стон стесненного дыханья… ни очей поток…» Что он играет? Мать! Расшумелся… «Я не-хо-чу…» «Того, что ка-жет-ся…» Чего «того»?!
– Лосев, ты…
– Я семьдесят лет Лосев! Сложись жизнь по-другому…
– …Сложись жизнь по-другому, мы б с тобой сейчас в крапиве бухие валялись… Это не я – Василь Василич покойный.
– Ты не согласна? Все нормально, да? Маша. Он вообще понимает, что «если б этот плотный сгусток мяса растаял, сгинул, изошел росой» – не сонет? Я пытался слушать теми ушами, из зала – нет… ну, если… конечно… если так, тогда-а… но… Так не делается!
– Как?
– Не берется и не возникает! На ровном месте!
– Что «не возникает»?
– Ничто! И это… это уже почти провал… Самое худшее – эксперименты с сознанием на премьере. Моли бога, чтобы роль победила.