Эльсинор
Шрифт:
Я скошен был в цвету моих грехов,
Врасплох, непричащен и непомазан;
Не сведши счетов, призван был к ответу
Под бременем моих несовершенств.
О ужас! Ужас! Ужас! Бляха-муха!
А ведь все они неспроста, эти «отступления» Василь Василича от оригинала. Все что-то означают.
«Прощай, прощай! И помни обо мне…»
В этом сегодняшнем Гамлете – ничего от того… его собственного… И в гримерке, куда он так беспардонно вломился, – ни следа того предпремьерного адреналина, каким, казалось, воздух пропитан был в оные времена. Иван Сергеевич открутил время минут на двадцать – мысленно он снова на пороге каморки, снова «вламывается»: этот интерьер, этот вид мертвеющего на глазах болота, только что заглотнувшего крупного зверя… Ивана Сергеевича передернуло!.. Со сцены – все то же, негромко, в какой-то прострации: «Стой, сердце, стой… И не дряхлейте мышцы, но меня несите твердо… Помнить о тебе?.. Да, бедный дух, пока гнездится память в несчастном этом шаре…» Вот. Отсюда. С этих слов начиная – все его, Ивана Сергеевича, впоследствии ощущения нестыковки черепа с его содержимым, все подозрения безграничной чувствительности, с самого начала вместе с генами формирующей человеческий организм, толкающей его к искусству, к небу, к Слову и именуемой…
– …О пагубная женщина… Подлец!!! – Иван Сергеевич вздрогнул в кресле. – Улыбчивый подлец! Подлец проклятый!!!
Не слабо!.. Рано болото праздновало: зверь одним рывком – на твердое!.. Новая актерская школа? Что-то в этом определенно есть. Кровь по жилам… А ведь, пожалуй, посильней того, что делалось с ним в этом месте… Или не надо?.. Без реминисценций?.. «Не сравнивай: живущий несравним»… Да. Да. Было то, теперь это. Внутри… а теперь снаружи. Да.
– …А что до привиденья, то это честный дух, скажу вам прямо… Но узнавать, что между нами было, вы не пытайтесь…
«Это точно», – расслабившись, Иван Сергеевич откинулся в кресле.
***
– Ты слышала?.. Да, ты ж рядом стояла… Там – недоиграно, тут – переиграно… «Улыбчивый подлец…», «Пагубная женщина…» – кому это все? Не понимаю! К кому он с этим своим журавлиным криком – кому жаловался?! Убийце?! Изменщице?! Маша…
Эти мысли – оттуда, из того времени: что-то не так в этой пьесе, в этой истории, не оставляющей мир в покое… Истово и без надежды кающийся братоубийца. Почти ничем не омраченный переход женщины из «одной» постели в «другую». Ярый мужской шовинизм обойденного наследника. И в центре всего – Призрак. Изначально. Изначально – Призрак, с большой буквы: совершенно неизвестное отношение к нему жены, обожание сына, органичная зависть брата, любовь толпы… Что это, всё вместе и по отдельности, – все эти чувства, линзой сведенные в одну точку, что они такое? Фантазии. Делегирование счастья своего существования другому физическому лицу. Совершённое за кадром братоубийство – избавление от фантазий. Для женщины – бесстыдно счастливое, для сына – смертельное, для убийцы – тягостное, но оправданное властью и все тем же счастьем (так и чудится: убили оба, он и она), для народа – обычное дело. Предмет вместе с линзой – исчезли, взоры возвращены владельцам. Всем, кроме одного, наследующего равно матери и отцу (миру очевидному и миру незримому), склоняющегося к последнему: самоубийство… Нет-нет, а… с этими что делать – с душегубами, с созревшими и зреющими кровосмесительницами, с друзьями-шпионами?.. Призрак возникает почти сам собой, без усилий. Не столь уже и очевидно, видим ли Он на деле кому-то еще, кроме принца. Виденье. Фантазия. Подталкивающая к мышеловке. Затем – к полному обнулению. Стиранию иероглифов с прозрачного стекла, готового к новым принцам и Призракам.
Конец ознакомительного фрагмента.