Эмбер. Чужая игра
Шрифт:
– Здравствуйте.
– Здравствуй, здравствуй. Дай-ка на тебя погляжу. Впервые вижу человека, которого Логрус хотел убить – и не смог.
– Ему это почти удалось.
– Не знаю, кому это лучше удалось. Ты едва не разрушил наш мир. Впрочем, не могу тебя осуждать, ты защищал свою жизнь. Возможно, в этом не было особого смысла…
– Извините, что перебиваю, но мне кажется, был.
– Помолчи. Тебе вредно разговаривать. Если я говорю, что не было смысла, значит ни Логрус, ни Лабиринт не смогли бы тебя убить. Но вызывать знак Лабиринта, в центре Логруса, да еще лупить
Зато дешево, надежно и практично, – хочу сказать я, но прикусываю язык.
– … Ты выбрал удачное место для атаки. Логрус не мог адекватно ответить, не повредив самого себя. И в то же время, он не мог не ответить, так как Лабиринт припомнил старые обиды. Логрусу пришлось пожертвовать частью узора, выплюнуть тебя и со всей силой ударить по знаку Лабиринта. В результате еще часть узора оказалась разрушенной. Нарушилось равновесие сил, волна возмущений прокатилась по всем отражениям, и старый Лабиринт перешел в атаку. Все могло кончиться очень плохо, но против старого Лабиринта выступил Лабиринт Корвина. Борьба ослабила обоих противников, и равновесие было восстановлено – на новом, более низком уровне. Видимо, создавая новый Лабиринт, Корвин заложил в него функцию поддержания статус кво. В конце концов, Корвин и задумывал его как стабилизирующий фактор в момент гибели мира. Одно могу сказать точно: мир был намного ближе к гибели, чем во времена войны Падения Лабиринта.
– А что будет теперь с Логрусом?
Старик улыбнулся.
– Лабиринт – стабильность, Логрус – изменчивость. Порядок нуждается в создателе для поддержания, Хаос поддерживает себя сам. В этом сила Логруса, в этом слабость Лабиринта.
– Приятно слышать, что Вселенная уцелела. А что со мной? Я, как бы это сказать, не совсем уцелел.
– Множественные переломы, разошедшиеся швы черепа, разрыв печенки, селезенки, и так далее.
– Почему же я жив?
– На эту тему мы поговорим позднее. Когда вы, молодой человек, поправитесь. А сейчас – прощайте.
Хотел повернуть голову и посмотреть ему вслед, но вовремя отказался от этой мысли. К постели подходит лохматая, страшная как смертный грех Паола с кастрюлькой и ложкой.
– Сейчас мы будем ням-ням. Откроем ротик, и выпьем бульончик. Еще ложечку.
– Паола, господи, что с тобой?
– Девочка за пять суток спала пять часов, – объясняет Гилва.
– А ты?
– А я – двадцать пять!
– Обманываешь поди! Не больше пятнадцати. Посмотри на себя в зеркало.
– Смотрела. Думаешь, легко по рыбе с человечьими ногами понять, как я выгляжу?
– С кем я разговаривал?
– Это был Сухэй. Он почувствовал, что Логрус возбужден, и прибыл раньше, чем ты сделал первый шаг. Он все видел – все твои художества. Но добивать не стал. Меня это смущает.
– Милые мои, у меня есть идея. Давайте аккуратненько опустим кровать вместе со мной в ванну. Только аккуратненько. Трясти не надо.
– Гидроневесомость? – спрашивает начитанная Паола.
– Умница.
Гилва ничего не понимает, но Паола уже бежит к стене, прорезает бластером проход, опустившись на четвереньки, пробует воду локтем.
– Холодная…
Гилва
– Трансформируюсь! – произношу замогильным голосом. И превращаюсь в осьминога. Переломы моментально перестают болеть. Но почки еще ноют. Гилва смеется и бьет в ладоши. Паола с квадратными глазами пытается засунуть в рот сразу два кулака. Хочу объяснить ей, что все в порядке, но – нечем… Произвожу обратную трансформацию.
– Поторопился. Ноют еще косточки, – плаваю по бассейну брассом. До Паолы наконец-то доходит смысл происходящего. У осьминога нет костей, поэтому в момент трансформации переломы исчезают вместе с костями.
– Ты слишком резво трансформируешься, – возражает Гилва. – При резкой трансформации все тело ноет.
– Придется часа на два головоногим стать, – предупреждаю девушек и вновь трансформируюсь в осьминога. Отбитые внутренности все равно болят. Упрощаю структуру до предела – становлюсь огромной медузой. Вместе с телом упрощаются и мысли, желания. В последний момент спохватываюсь, запускаю обратный процесс.
Кто-то гладит меня по руке (рукам). Открываю глаза. Русалка. Добрая. Что-то хочет от меня. Показывает наверх. Поглаживает. Это приятно. Уплывает. Хочу русалку. Хочу, чтоб гладила. Поднимаюсь за ней. Всплываю. Она вылезает из воды. Я тоже хочу вылезти. Пусть гладит меня. Трудно дышать. Хочу, чтоб было легко дышать.
Богатый кислородом воздух обжигает легкие. Оглядываюсь. Две встревоженные женщины. Смотрю на себя. Это – я??? Я не такой. Вспомнил! Баранкин, будь человеком! Был такой мультик.
Вот теперь другое дело. Это же надо, чуть копыта не откинул. Делаю вид, что зеваю и потягиваюсь. Чтоб успокоить женщин.
– Я долго спал?
– Больше пяти часов, – говорит Гилва. Ты Паолу с ума сведешь своими фокусами.
Вылезаю из бассейна, вспоминаю, что имел множественные переломы и разрывы внутренних органов. Ощупываю себя. Здоров! И это хорошо! Обнимаю Паолу и кружу в танце.
– Господи, Паола, ты танцевать не умеешь. И-и – раз-два-три, раз-два-три. Это вальс. Раз-два-три…
Гилва смотрит на нас с материнской улыбкой.
Сдаю козырь Сухэя, сосредотачиваюсь. Паола заглядывает через плечо и деловито проверяет бластер. Кивает Гилве, и та прячет метательный нож в ножны на рукаве. Интересно. Хочу спросить, к чему такие хлопоты, но в этот момент устанавливается контакт.
За спиной Сухэя роскошный зал в стиле Людовика XIV. И множество рогатых и клыкастых монстров в яркой одежде. Бестиарий. Сухэй тоже выглядит не лучшим образом. Ни за что не узнал бы, но вызывал его, значит ОНО – он. Гилва кладет ладонь на мое плечо. Тут же чувствую руку Паолы на другом плече. Прикоснувшись ко мне, они тоже вступают в козырной контакт.