Эмигранты. Поэзия русского зарубежья

Бунин Иван Алексеевич

«Осталось немного — мириады в прозрачной пустыне…»

Осталось немного — мириады в прозрачной пустыне, Далекие звезды и несколько тоненьких книг. Осталась мечта, что тоской называется ныне, Остался до смерти короткий и призрачный миг. Но все-таки что-то осталось от жизни безумной, От дней и ночей, от бессонниц, от яви и снов. Есть Бог надо мной, справедливый, печальный, разумный, И Агнец заколот для трапезы блудных сынов. Из нищей мансарды, из лютого холода ночи, Из боли и голода, страха, позора и зла Приду я на пир и увижу отцовские очи И

где-нибудь сяду у самого края стола.

«Мы вышли ранним утром…»

Мы вышли ранним утром С тобой из кабака, Мерцала перламутром И золотом река. Звезда еще сияла, С огнем зари борясь, И алым отливала У подворотен грязь. И облако укором, Или надеждой мне, Божественным узором Летело в вышине. И было в синей дали, Прохладе и весне Все то, о чем мечтали, Что видели во сне.

«О гибели страны единственной…»

О гибели страны единственной, О гибели ее души, О сверхлюбимой, сверхъединственной В свой час предсмертный напиши.

«Я слишком поздно вышел на свидание…»

Я слишком поздно вышел на свидание, Все ближе ночь, и весь в крови закат, Темна тропа надежд, любви, мечтаний, Ночь все черней, путь не вернуть назад. Я заблудился в этом мраке душном, Глаза открыты — не видать ни зги, Кружит звезда в эфире безвоздушном, О Господи Распятый, помоги! Я стал немым, но лира плачет в мире. О Господи, дай смерть такую, чтоб В гробовой тьме я прикасался к лире, Чтоб лирой стал меня объявший гроб.

Владислав Фелицианович Ходасевич

1886–1939

Берлинское

Что ж? От озноба и простуды — Горячий грог или коньяк. Здесь музыка, и звон посуды, И лиловатый полумрак. А там, за толстым и огромным Отполированным стеклом, Как бы в аквариуме темном, В аквариуме голубом — Многоочитые трамваи Плывут между подводных лип, Как электрические стаи Светящихся ленивых рыб. И там, скользя в ночную гнилость, На толще чуждого стекла В вагонных окнах отразилась Поверхность моего стола, — И, проникая в жизнь чужую, Вдруг с отвращеньем узнаю Отрубленную, неживую, Ночную голову мою. 1922

«Было на улице полутемно…»

Было на улице полутемно. Стукнуло где-то под крышей окно. Свет промелькнул, занавеска взвилась, Быстрая тень со стены сорвалась — Счастлив, кто падает вниз головой: Мир для него хоть на миг — а иной. 1922

«Весенний лепет не разнежит…»

Весенний лепет не разнежит Сурово стиснутых стихов. Я полюбил железный скрежет Какофонических миров. В зиянии разверстых гласных Дышу легко и вольно я. Мне чудится в толпе согласных — Льдин взгроможденных толчея. Мне мил — из оловянной тучи Удар изломанной стрелы, Люблю певучий и визгучий Лязг электрической пилы. И в этой жизни мне дороже Всех гармонических красот — Дрожь, побежавшая по коже, Иль ужаса холодный пот, Иль сон, где, некогда единый, — Взрываясь, разлетаюсь я, Как грязь, разбрызганная шиной По чуждым сферам бытия. 1923

Слепой

Палкой щупая дорогу, Бродит наугад слепой, Осторожно ставит ногу И бормочет сам с собой. А на бельмах у слепого Целый мир отображен: Дом, лужок, забор, корова, Клочья неба голубого — Всё, чего не видит он. 1923

«Вдруг из-за туч озолотило…»

Вдруг из-за туч озолотило И столик, и холодный чай. Помедли, зимнее светило, За черный лес не упадай! Дай посиять в румяном блеске, Прилежным поскрипеть пером. Живет в его проворном треске Весь вздох о бытии моем. Трепещущим, колючим током С раздвоенного острия Бежит — и на листе широком Отображаюсь… нет, не я: Лишь угловатая кривая, Минутный профиль тех высот, Где, восходя и ниспадая, Мой дух страдает и живет. 1923

«С берлинской улицы…»

С берлинской улицы Вверху луна видна. В берлинских улицах Людская тень длинна. Дома — как демоны, Между домами — мрак; Шеренги демонов, И между них — сквозняк.