Эмигранты
Шрифт:
– Могу вас поздравить, Николай Петрович. Это подлинный, чрезвычайно редкостный Ренар, – чудная сохранность. Сколько заплатили?
– Пять стаканов манной крупы.
– Анекдот!.. В коллекции лорда Биконсфильда имеется второй экземпляр этой гравюры. Третьего в природе не существует. Антикварам было известно, что этот лист где-то в России, но его считали пропавшим. Гравюра стоит не меньше двух с половиной тысяч фунтов.
Ардашев был в полном восхищении от гостя. Уходя, Хаджет Лаше повторил приглашение в Баль Станэс.
34
Дом в Баль Станэсе одиноко стоял на травянистой
Хаджет Лаше жил здесь один в нижнем этаже, в комнате с отдельным выходом, – окнами на просеку, где проходила шоссейная дорога. Приехавших поразила пустынность и запущенность дома. Прислуги не оказалось – ни горничной, ни кухарки, ни дворника. Повсюду – непроветренный запах сигар и мышеедины. На портьерах, на мебели – пыль, в каминах – кучи мусора, окурков, пустых бутылок.
Когда чемоданы были внесены и автомобили уехали, Лили присела на подоконник и горько заплакала. Вера Юрьевна, – кулаки в карманах жакета, – ходила из комнаты в комнату.
– Послушайте, Хаджет Лаше, неужели вы предполагаете, что мы станем жить в этом сарае? Для какого черта вам понадобилось привезти нас сюда?
– Поговорим, – сказал Хаджет Лаше и сел на пыльный репсовый диван. – Присядьте, дорогая.
Вера Юрьевна двинула бровями и, не вынимая рук из карманов, решительно села рядом. Здесь, во втором этаже, был так называемый музыкальный салон, – с окном на озеро; стены и потолки отделаны лакированной сосной; кирпичный очаг с маской Бетховена; рояль; на стенах – криво висящие картины северных художников.
– Поговорим, Вера Юрьевна… Вам нечего объяснять, что привезены вы сюда не для развлечений. Дом этот снят также не для безмятежного занятия летним и зимним спортом. После константинопольских похождений вы достаточно отдохнули в Севре, здесь вы будете работать.
– Знаете что, Хаджет Лаше, чтобы животное хорошо работало, за ним нужно хорошо ухаживать и держать в чистоте… Так что с самого начала я ставлю требование…
– Требование?… – угрожающе переспросил Хаджет Лаше и невеселыми глазами внимательно осмотрел Веру Юрьевну, будто измеривая опасные возможности этой темной души. – Так, так… Чтобы требовать – нужна сила… Сомневаюсь – есть ли у вас что-либо, кроме нахальства.
Вера Юрьевна подумала и – с изящной улыбкой:
– Кроме нахальства – прочная ненависть и зрелое желание мстить.
Хаджет Лаше брезгливо поморщился.
– Мало… И – не страшно…
– Как сказать… Во всяком случае, у меня достаточно безразличия ко всему дальнейшему, вплоть до тюрьмы и веревки.
– Угрожаете?
– Да. Определенно угрожаю.
– Стало быть, предлагаете мне быть осторожным?
– Очень…
– Не пощадите себя, если довести вас до аффекта?
– До аффекта!.. Ой! Ой!.. В ваших романах, что ли, так выражаются роковые женщины?… (Добилась – у Лаше сузились глаза злобой.) Говоря нелитературно, – могу быть опасна, если меня довести до выбора: жить в вашей грязи или не жить совсем.
– Мысль формулирована четко.
– Дарю вам для записной книжечки.
Молчание…
– Курите, Вера Юрьевна?
– Да.
Он медленно полез в задний брючный карман и с этим движением поднял глаза, вдруг усмехнулся всеми зубами. Но у нее ничего не дрогнуло. Задержав руку в кармане, вынул плоскую золотую папиросочницу, – предложил.
– Как видите, всего-навсего – портсигар.
– Да я и не сомневалась, что не револьвер.
– Ах, не сомневались?
Закурили… Вера Юрьевна положила ногу на ногу, – курила, упершись локтем в колено. Он посматривал на нее искоса… Затянулся несколько раз.
– Вера Юрьевна…
– Да, слушаю.
– Во-первых, не верю в ваше безразличие, – вы женщина жадная и комфортабельная.
– Наконец-то догадались.
– Само собой, кроме этого, имеется психологическая надстройка.
– Вот тут-то вы и собьетесь, плохой романист.
– Признаю, вы нащупали у меня уязвимое место… но ведь и мышь кусает за палец… Ну, хорошо, – вы требуете, чтобы жизнь в Баль Станэсе обставить пристойно… Завтра придут люди, выколотят пыль, дом приведем в относительный порядок, привезу из Стокгольма кухонную посуду, ночные горшки и так далее. Удовлетворены? Видите, в мелочах я уступаю… Но поговорим о крупном. (Он надвинул брови, изрытое лицо потемнело.) Когда вы были в Петрограде княгиней Чувашевой, сидели в особняке на Сергиевской, кушали торты и ананасы… (Вера Юрьевна засмеялась, он сопнул, раздул ноздри.) Ананасы и торты… Тогда можно было поверить в ваши роковые страсти и даже отступить, скажем, такому пугливому человеку, как я… А сейчас… Уж простите за натурализм, – как поперли вас из особняка в одной рубашонке, как пошли вы бродить по матросским притонам: оказались вы, утонченная-то, с психологической надстройкой, худее самой распоследней стервы…
– Здорово запущено! – громко, весело сказала Вера Юрьевна.
– Понимаю, – числите за собой в психологическом активе константинопольский случай… (Вера Юрьевна подняла брови, розовым ногтем мизинца сбросила пепел с папиросы.) Вот вы и сами сознаете, что константинопольский случай произошел, так сказать, с разбегу от неразвеянных иллюзий. Теперь-то вы его уже не повторите…
– Да! – сказала она твердо. – Того не повторить… Я была на тысячу лет моложе. Знаете, Хаджет Лаше, – искренне, – я люблю себя той константинопольской проституткой… В последнем счете – не все ли равно: сумасшедшее страдание или сумасшедшее счастье… Мы любим только наши страсти. Женщины любят боль. А ужасает – мертвое сердце. Если перед казнью мне обещают минуту чудного волнения, днем и ночью буду думать об этой минуте и, конечно, предпочту ее всей жизни. Вот как, писатель…
Лицо ее порозовело, голос вздрагивал. Но так же – острый локоть на колене, лишь вся подалась вперед с каким-то увлечением. Хаджет Лаше посматривал, – любопытная баба! Действительно – не узнать ее после Константинополя, когда, полоумную, страшную, неистовую, он спас ее от полиции и передал на руки Леванту. С тех пор впервые разговаривали «по душам». Казалось, что он сейчас же покончит с ее строптивостью, но баба была сложнее, чем он ждал. Хотя – тем полезнее для дела, лишь бы обуздать. Он следил с осторожностью за ходом ее мысли.