Эмили из Молодого Месяца. Восхождение
Шрифт:
— Тогда как же ты собираешься вернуться в Шрузбури?
— Пешком.
— Пешком? В Шрузбури? Среди ночи?
— Разве я не пришла из Шрузбури среди ночи? Я смогу сделать то же самое снова, и это будет ничуть не тяжелее, чем трястись по этим ужасным дорогам в повозке, запряженной серой кобылой. Конечно, я надену на ноги что-нибудь покрепче этих туфелек. Я по глупости испортила ваш рождественский подарок. Здесь в чулане есть пара моих старых ботинок. Я надену их... и мое старое пальто. К рассвету я буду в Шрузбури. Я отправлюсь в путь, как только мы доедим пончики. Давайте прикончим их, кузен Джимми.
Кузен Джимми согласился. В конце концов, Эмили — молодая и крепкая девушка, ночь тихая, а чем меньше Элизабет
— Как тебе пишется? — поинтересовался он.
— Я написала довольно много в последнее время... правда, в моей комнате довольно холодно по утрам, но я так люблю писать... моя заветная мечта — создать когда-нибудь что-нибудь стоящее.
— Создашь. Непременно. Тебяне сталкивали в колодец, — сказал кузен Джимми.
Эмили погладила его лежавшую на столе руку. Никто не понимал лучше, чем она, что мог бы создать кузен Джимми, если бы его не столкнули в колодец.
Когда в кувшине не осталось ни одного пончика, Эмили облачилась в свои старые ботинки и плащ. Это был весьма потрепанный наряд, но в старой, тускло освещенной свечами комнате ее свежее лицо сияло над ним как звезда.
Кузен Джимми взглянул на нее снизу вверх и подумал о том, какое она талантливое, красивое, веселое существо и как досадно, что ей приходится терпеть столько неприятностей.
— Высокая и величественная... высокая и величественная, как все наши женщины, — пробормотал он задумчиво, а потом добавил: — Кроме Рут.
Эмили засмеялась... и «скорчила рожицу».
— В нашем предстоящем разговоре тете Рут не помешает ее рост. Этого случая ей хватит, чтобы пилить меня до конца года. Но не беспокойтесь, дорогой кузен Джимми, я теперь нескоро совершу очередную глупость. Этот взрыв гнева очистил атмосферу. Тете Элизабет покажется ужасным, что вы в одиночку съели целый кувшин пончиков — вы, жадный кузен Джимми.
— Тебе нужна новая записная книжка?
— Пока нет. Последняя, которую вы подарили мне, исписана только до середины. Мне надолго хватает записной книжки, когда я не пишу рассказов. А как бы я хотела их сейчас писать, кузен Джимми.
— Придет время... придет, — ободрил ее кузен Джимми. — Подожди немного... только подожди немного. Если мы не гонимся за тем, чего хотим, желаемое иногда само догоняет нас. «Мудростью устрояется дом и разумом утверждается. И с уменьем внутренности его наполняются всяким драгоценным и прекрасным имуществом»... Да, Эмили, «всяким драгоценным и приятным имуществом». Притчи, глава двадцать четвертая, стих третий и четвертый.
Он выпустил Эмили из дома, задвинул засов на двери и, погасив все свечи, кроме одной, несколько мгновений постоял в задумчивости, глядя на последний огонек, а затем, радуясь, что Элизабет его не слышит, с чувством произнес:
— Пошла она, эта Рут Даттон... пошла она... — Но храбрость изменила ему, и он закончил: —...в рай!
Эмили возвращалась в Шрузбури при ярком лунном свете. Она ожидала, что теперь, когда ее не гонят в дорогу гнев и запальчивость, обратный путь покажется ей печальным и утомительным. Но, к ее удивлению, ночная прогулка превратилась в «чудо красоты» — а Эмили принадлежала к тем «вечным рабам прекрасного», которые одновременно являются «властителями мира» и о которых поет в своих песнях Карман[52]. Она очень устала, но это проявлялось — что часто случалось с ней, когда она бывала переутомлена — лишь в некоторой экзальтации чувств и воображения. Мысль работала быстро и четко. Всю дорогу Эмили вела сама с собой остроумные разговоры и сочинила так много эпиграмм, что была приятно удивлена своими способностями. Было так
Шагая в лунном свете, она разыгрывала целое представление. В этой ночи было очарование неистовства, необузданности, находившее отклик в самой глубине души Эмили, где таилось стремление жить, руководствуясь только собственными желаниями и страстями — стремление бродяги и поэта, гения и глупца.
Большие ели, освободившиеся от груза снега, вольно, буйно и радостно взмахивали своими лапами над залитыми луной полями. Существовало ли когда-нибудь в мире нечто более прекрасное, чем черные тени этих стройных серых кленов, лежащие на дороге под ее ногами? Дома, мимо которых она проходила, были полны тайн. Ей нравилось думать о людях, которые спят в этих домах и видят во сне то, в чем отказала им реальная жизнь... и о милых маленьких детских ручках, красиво сложенных во сне... и о сердцах, которые, возможно, бодрствуют в печали и горе... о пустых объятиях, раскрытых навстречу равнодушной ночи... и всё это в то время, как она, Эмили, проносится в этот предрассветный час мимо, словно призрак смерти.
И было легко представить, что вокруг есть и другие существа — не смертные, не люди. Она всегда жила где-то поблизости от страны фей, а теперь вступила в пределы этой страны. В камышах на болоте зловеще насвистывала Женщина-ветер... из елового лесочка доносился восхитительный и зловещий смех сов... кто-то прыжками пересек дорожку прямо перед ней — может быть, кролик, а может быть, маленький эльф... деревья обрели прелестные, но пугающие очертания, каких никогда не имели днем. Сухие стебли прошлогоднего чертополоха под изгородями казались компаниями гоблинов, встрепанная желтая береза — лукавым сатиром, искривленные пни на открытом склоне холма — Паном, играющим среди теней на своей свирели в окружении смеющихся фавнов... шаги древних богов эхом отдавались вокруг Эмили. Было приятно верить, что эти боги существуют.
— Человек так много теряет, когда становится скептиком, — пробормотала Эмили... и тут же, решив, что это довольно умное замечание, пожалела, что у нее нет с собой «книжки от Джимми», куда можно было бы записать такую отличную фразу.
Так, смыв всю горечь со своей души в воздушной купели весенней ночи и пульсируя с головы до ног вольным, непривычным, сладким воодушевлением, она подошла к дому тети Рут в тот час, когда туманные лиловые холмы к востоку от гавани стали обретать более четкие очертания под медленно белеющим небом. Она ожидала, что найдет дверь все еще запертой на замок, но дверная ручка, которой она коснулась, сразу же повернулась, и Эмили вошла в дом.
Тетя Рут уже встала и разводила огонь в кухне.
По пути из Молодого Месяца Эмили придумала десяток разных способов сказать то, что ей хотелось сказать... но теперь она не прибегла ни к одному из них. В последний момент ее осенила озорная мысль. Прежде чем тетя Рут успела — или захотела — заговорить, Эмили сказала:
— Тетя Рут, я вернулась и хочу сказать вам, что прощаю вас, но чтобы больше этого не было.
Сказать по правде, мистрис Рут Даттон испытала немалое облегчение, когда Эмили вернулась. Она боялась Элизабет и Лоры — ссоры в семействе Марри бывали весьма ожесточенными — и, совершенно искренне, боялась за саму Эмили, если та действительно пошла в Молодой Месяц в своих легких туфельках и тонком плаще. Нет, Рут Даттон не была извергом — она была всего лишь довольно глупой и упрямой курицей, пытающейся воспитывать жаворонка. Она действительно боялась, что Эмили может простудиться и заболеть чахоткой. А если бы Эмили решила совсем не возвращаться в Шрузбури... ох, «пошли бы такие разговоры»! А Рут Даттон терпеть не могла, когда обсуждали ее саму или ее поступки. Учитывая все это, она решила пропустить мимо ушей дерзкое приветствие Эмили.