Энциклопедия мифов. Подлинная история Макса Фрая, автора и персонажа. Том 1. А-К
Шрифт:
Ну да. Могу позвать с собой Машу.
Я был уверен, что она согласится составить мне компанию в столь сомнительном деле. Мог об заклад биться, пари заключать, голову на отсечение давать, ничем не рискуя.
Когда она говорила «да», глаза ее сияли в темноте, как жерла пробуждающегося вулкана.
89. Жива
Она воплощает жизненную силу и противостоит мифологическим воплощениям смерти.
Маша не любила свое имя.
То есть имя она еще согласилась бы терпеть, но только не в сочетании с отчеством. «Мария Ивановна», «Марья Иванна», «Мариванна» – анекдотический персонаж, общее место, архетип среднестатистической дурищи. «Что может быть хуже?!» – думала она порой.
За такое имя-отчество следовало бы осерчать на родителей, но Маша знала, что они не виноваты. Так уж получилось: ее назвали в честь маминой бабки, погибшей
Семейная легенда, бабушка Марья, была личностью неординарной, и смерть ее не слишком походила на обычную кончину пожилой женщины. Она не умерла на больничной койке от какой-нибудь неизлечимой старушечьей хвори, не осела под тяжестью собственной массы, помноженной на время, на лестничной площадке между четвертым и пятым этажами, не отравилась несвежими консервами из продуктового набора, не превратилась в груду мятых тряпок и дробленых костей под грязными колесами маршрутного троллейбуса. Спелеолог Мария Львовна Стоцкая выглядела ровесницей собственной дочери, весила шестьдесят килограммов при росте сто семьдесят восемь сантиметров и никогда не закрашивала седину по причине отсутствия таковой. Она имела все шансы побить ветхозаветные рекорды долголетия, но накануне своего пятьдесят седьмого дня рождения была погребена под рухнувшим сводом пещеры, куда спустилась в одиночку и, по единодушному свидетельству коллег, без особой надобности, просто из любопытства. Научные исследования всегда были для нее лишь благовидным предлогом все глубже проникать под кожу планеты, скитаться по подземным лабиринтам, где тело переполнялось блаженным покоем, а разум верещал, опьяненный невыразимым, сладостным ужасом. Мария Львовна тайно ревновала Аида к законной супруге его Прозерпине и, пожалуй, осталась бы довольна, узнав, что останки ее упокоились на месте катастрофы, на глубине двухсот сорока метров под землей: все лучше, чем кое-как вырытая яма да мраморная «дура» (столь неуважительно она при жизни величала надгробные памятники) на подмосковном кладбище.
Если бы бабушка Марья не стала спускаться в опасную пещеру, Машу наверняка назвали бы Ириной, Светланой или Натальей: эти женские имена были в ту пору настоящим хитом сезона и занимали первые позиции в роддомовских чартах. А так – у родителей и выбора-то не было. Многочисленная родня в ультимативной форме потребовала окрестить малышку Марией, словно бы возможность и впредь регулярно употреблять имя покойницы в семейных беседах отчасти возмещала им недавнюю утрату. И только одна дальняя родственница, то ли крестная бабки теткиной невестки, то ли, напротив, свекровь кумы прадедушкиного пасынка, богомольная, суеверная сельская старушка, раз в несколько лет наезжающая к столичной родне с единственной целью навестить многочисленные фамильные надгробья, укоризненно поджимала бледно-голубые, словно бы инеем обметанные губы. Дескать, не дело это – живому дитю давать имя покойницы, которой еще сорок дней справить не успели. Ой не дело! Слишком рано о смерти начнет девчонка задумываться, и если в младенчестве сама не помрет, то потом других со свету сживать станет, – предупреждала молодых родителей раскрасневшаяся от переживаний старушка. Да кто ж ее, полоумную, слушал…
Мама, правда, потом не раз с содроганием вспоминала чудаковатую пророчицу, но стеснялась признаться близким, что почти уверовала в справедливость суеверного ее бормотания. В течение первых пяти лет своей жизни Маша умудрилась не только переболеть всеми обычными ребячьими хворями и в придачу подцепить несколько редких эксклюзивных болячек, но и пережить немало других потрясений. В годовалом возрасте она вывалилась из окна третьего этажа (обошлось без трагических последствий, поскольку маленькая летунья угодила в сугроб). Тремя годами позже, во время летнего отдыха на море, она поскользнулась на мокрых камнях и, на глазах у потрясенных родителей, шлепнулась в воду с пирса. По счастью, рядом было немало хороших пловцов, способных быстро выудить из пучины захлебывающегося детеныша.
А за неделю до своего пятого дня рождения Маша, можно сказать, пошла ва-банк. Ей удалось удрать от заболтавшейся с соседками бабушки, осуществить всеобщую детскую мечту о самостоятельном визите в соседний двор и, почти сразу же, провалиться в отверстие канализационного люка, крышка которого не то чтобы вовсе отсутствовала, но была сдвинута в сторону неизвестным доброжелателем. В некотором смысле Маше повезло: колодец, в который она угодила, оказался бездействующим. Там было темно, страшно и скверно пахло, но этим его недостатки практически исчерпывались. Падая, она разбила локти, коленки и подбородок, вывихнула плечо и преждевременно рассталась с половиной молочных зубов, но зато не захлебнулась в фекальном болоте, не ударилась нежным черепом о железную трубу, не угодила в крысиное гнездо. Даже сознание не потеряла, а сразу же принялась звать на помощь. Она орала так громко, что у самой уши заложило, а голос был безнадежно сорван (школьная учительница пения потом надивиться не могла на малышку с абсолютным слухом и
С тех пор все переменилось, будто краткосрочный визит под землю снял проклятие, обещанное суеверной старушкой. Маша больше не влипала в опасные для жизни истории. Даже хворать перестала, раз и навсегда, о чем горько сожалела в те пасмурные ноябрьские дни, когда чуть ли не все ее друзья лежали под теплыми одеялами с безобидным диагнозом «ОРЗ», а она шлепала по лужам в направлении школы, где свирепствовал толстый крикучий завуч, самолично досматривающий учениц на предмет наличия сережек в ушах и колечек на пальцах; первым уроком значилось черчение, вторым – математика, а третьим – химия, и все это вместе совершенно не подходило для достойного начала хорошего дня…
Впрочем, Машиной жизнерадостности хватило бы на дюжину толстых завучей и несколько сот уроков черчения кряду. Ничто не могло испортить ей настроение дольше чем на восемь секунд – ровно столько времени требовалось опустившимся вниз уголкам ее губ, чтобы снова сложиться в улыбку. Она легко мирилась с несовершенством мира, да и собственные несовершенства ее не печалили. Даже в подростковом возрасте, когда всякий прыщик на подбородке причиняет немыслимые душевные страдания, Маша с хладнокровным любопытством заглядывала в зеркало и уже через несколько секунд забывала открывшееся ее взору зрелище: к внешности своей она была доброжелательно равнодушна, хоть и росла гадким утенком. В мире, как ей казалось, было множество куда более интересных вещей, чем разрез собственных глаз, форма носа, очертания губ и прическа. В пятнадцать лет она была дурнушкой, в восемнадцать вдруг стала изумительной красавицей; к двадцати двум годам почему-то снова потускнела, а после двадцати пяти сделалась, по единодушному мнению окружающих, «женщиной с необычным лицом». «С необычным» – что ж, этот статус устраивал ее более прочих. Если уж тебя зовут «Мариванна» (к этому моменту тайная война с именем была в самом разгаре), следует опасаться заурядной внешности, заурядной судьбы, заурядных суждений и прочих заурядностей.
Надо отдать Маше должное: она неплохо поработала в этом направлении. Сразу после школы уехала из Москвы и, к изумлению родителей, заранее подготовивших для нее не один, а несколько тайных входов в столичные вузы, на выбор, поступила в Львовский университет, где на протяжении трех лет изучала польский, украинский и сербский языки, а потом вдруг вернулась в Москву, на сей раз изумив уже преподавателей, возлагавших на нее большие надежды. Пробездельничав дома почти целый год, она снова сбежала, на сей раз в Таллин, оттуда переехала в маленький закарпатский городок Ужгород; почти год прожила в Ялте; в начале перестройки училась на кооперативных курсах дизайна в Риге; наконец снова вернулась в Москву и стала работать в туристическом бюро, возила группы в Польшу и Югославию, благо бесценные гуманитарные знания, полученные в Львовском университете, все еще оставались при ней. Потом путешествия ей наскучили, и Маша стала зарабатывать книжными переводами. Она была проворна и не тщеславна, поэтому денег хватало не только на жизнь, но и на аренду малогабаритной квартиры неподалеку от ВДНХ, с видом на раскорячившихся пролетарских монстров, порожденных пылким воображением скульптора Мухиной.
Помещение обладало лишь одним несомненным достоинством: у него были все признаки временного жилья, начиная с пожухлых обоев, текущих кранов да чудовищных люстр и заканчивая тараканьими бегами на кухне. Вполне пригодная для жилья, но напрочь лишенная уюта холостяцкая берлога, откуда можно съехать в любой момент: два часа на сборы – и вперед. Очередная «стартовая площадка», именно то, что ей требовалось.
Случайные свидетели Машиных метаний были уверены, что причиной всему дела сердечные: в самом деле, куда может мчаться сломя голову женщина, если не за мужчиной своей мечты?
Они ошибались. Мужчины и правда нередко появлялись в Машиной жизни, но она не придавала особого значения случайным своим романам и не позволяла им затягиваться. Она вообще полагала, что любовь не может длиться во времени: есть лишь одно краткое мгновение настоящей страсти, нежности и молчания, а все остальное – либо мечты о том, как оно когда-нибудь наступит, либо воспоминания о былом. Было бы из-за чего на край света бежать!
«Край света» занимал ее сам по себе. Перемена мест казалась обязательным и необходимым условием полноты бытия. Машу ужасала мысль о том, что некоторые люди рождаются, живут, ходят в школу, а потом на работу, женятся, рожают детей, выгуливают внуков и наконец умирают – не то что в одном городе, а даже в одном и том же микрорайоне. Когда она пробовала примерить на себя такую судьбу, у нее в глазах темнело от ужаса.