Энигма
Шрифт:
Вопрос об ужине вечером в четверг возник словно бы случайно. Питер позвонил отцу около шести сказать, что все-таки не приедет в Холл на уик-энд. Его отец предложил, чтобы они поужинали вечером вместе и чтобы он привел Изобель. Филдинг намеревался лечь пораньше и не собирался оставаться с ними дольше двух часов. Они позвали его в новый кебаб-хаус на Шарлотт-стрит. Ему нравилось иногда «знакомиться с трущобами» в их обществе, так что в подобном ужине ничего необычного не было. Он выглядел совершенно нормально — в своей «обычной роли любезной многоопытности». Спорить о политике они прекратили «давным-давно». Говорили они о семейных делах. Об Уотергейте. По отношению к Никсону его отец принял позицию «Тайме» (что его «несправедливо подвергли импичменту за действия других»), но он не собирался серьезно защищать администрацию Белого Дома. Изобель рассказала
— Вам когда-нибудь удавалось переубедить вашего отца? В те дни, когда вы еще с ним спорили.
— Нет.
— Он когда-либо колебался в своих убеждениях? В каком-либо смысле устал от политической жизни?
— Хотя это может показаться невероятным, но нет.
— Но он знал, что вы ее презираете?
— Я всего лишь его сын.
— Его единственный сын.
— Я перестал пытаться. Бессмысленно. В результате только возникли новые табу.
— А какие еще табу у него были?
— Пятьдесят тысяч. — Питер скользнул глазами по комнате. — Все что угодно, лишь бы заслониться от реальности.
— Ведь все это когда-нибудь будет вашим?
— Там посмотрим. — Он добавил: — Захочу ли я.
— А были табу в связи с сексом?
— Каким его аспектом?
— Он знал, какие у вас отношения с мисс Доджсон?
— Бога ради!
— Извините, сэр. Я просто пытаюсь выяснить, не завидовал ли он им?
— Мы никогда об этом не говорили.
— И у вас не сложилось никакого впечатления?
— Она ему нравилась. Хотя она не совсем из того ящика и все прочее. И под табу я не подразумевал требование, чтобы его сын…
Сержант поднял ладонь.
— Извините. Вы меня не поняли. Могла ли его привлечь девушка ее возраста?
Питер посмотрел на него, потом перевел взгляд на свои растопыренные ноги.
— У него не было нужной смелости. И воображения.
— Или потребности? Брак ваших родителей был очень счастливым, не так ли?
— Следовательно, вы так не думаете.
— Вовсе нет, сэр. Я просто спрашиваю вас.
Питер снова посмотрел на него долгим взглядом, затем встал и отошел к окну.
— Послушайте… Ну хорошо. Возможно, вы не представляете себе, в какого рода мире я рос. Но главный его принцип — никогда, никогда, никогда не показывать, что ты чувствуешь на самом деле. Думаю, мои мать и отец были счастливы вместе. Но я не знаю. Вполне возможно, что они за сценой уже много лет кричали друг на друга. Возможно, он имел связь с любым числом женщин. Я так не думаю, но я, честно, не знаю. Потому что таков мир, в котором они живут и должен жить я, когда я с ними. Вы же притворяетесь, верно? Вы же не показываете правды, пока мир не ломает ее пополам у вас под ногами. — Он отвернулся от окна. — Расспрашивать меня об отце бессмысленно. Вы можете сказать мне про него что угодно, а я не вправе ответить категорично: это неправда… Я думаю, что он был во всем таким, каким он притворялся внешне. Но поскольку он — то, что он есть и… Я просто не знаю, и все.
Сержант помолчал.
— Ретроспективно… вы думаете, он весь вечер накануне обманывал вас?
— Это же не было полицейское дознание, черт побери! Я не анализировал.
— Ваша мать настояла в очень высоких сферах, чтобы мы продолжали розыски. А у нас для них очень мало материала.
Питер Филдинг испустил глубокий вздох.
— Ну хорошо.
— Идея жизни как притворства — вы когда-нибудь замечали, что ваш отец придерживался этого мнения?
— Ну, возможно, в смысле правил вежливости. Иногда. Все эти нестерпимые любители разглагольствовать, общество которых ему приходилось терпеть. Пустая болтовня. Но гораздо чаще он получал от этого большое удовольствие.
— Он никогда не давал понять, что предпочел бы жизнь свободную от этого?
— Без людей, которых можно использовать? Вы шутите.
— Он никогда не казался разочарованным, что его политическая карьера не достигла большей высоты?
— Тоже табу.
— Он намекнул на что-то подобное кое-кому в Палате
— Я же не сказал, что это маловероятно. Он часто пускал в ход фразу, что заднескамеечники — это становой хребет Парламента. Меня она не убеждала. — Он вернулся и снова сел напротив сержанта. — Вам не понять. У меня всю жизнь было так. Личины, которые ты надеваешь. Для встреч с избирателями. Для влиятельных людей, от которых тебе что-то нужно. Для старых приятелей. Для семьи. С тем же успехом можно расспрашивать про актера, которого я видел только на сцене. Я не знаю.
— И у вас нет теории о последней личине?
— Только три «ура!». Если он действительно сбежал от всего этого.
— Но вы не верите?
— Статистическая вероятность — сумма английского истеблишмента против одного. Я бы на это не поставил. На вашем месте.
— Ваша мать, насколько я понимаю, такое мнение не разделяет?
— У моей матери мнений нет. Только соблюдение декорума.
— Могу ли я спросить, ваши две сестры разделяют ваши политические взгляды хотя бы отчасти?
— На всю семью только одна красная овца.
Сержант улыбнулся ему одними губами. Он продолжал задавать вопросы и получал те же самые ответы — наполовину сердитые, наполовину равнодушные, — как будто прояснение личной позиции отвечающего важнее раскрытия тайны. Дженнингс был достаточно проницателен и догадывался, что что-то скрывается — весьма вероятно, какое-то горе, погребенная любовь; что, быть может, Питер расщепился: одна половинка желала того, что лучше всего устроило бы его предположительно независимую личность — эффектной поломки жизни, основанной на притворстве, — а вторая предпочла бы, чтобы все продолжалось как прежде. Если он был, как выглядело весьма вероятным, временно розовым, то предположительный прыжок его отца в неизвестность, которая, по мнению общества, пусть и не политически, была эквивалентна перманентно-красному, не мог не унизить его в собственных глазах. Отец словно сказал: «Если ты правда намерен плюнуть в лицо своему миру, так вот, как это делается».
Когда сержант встал, чтобы уйти, он упомянул, что хотел бы увидеть его подругу, Изобель Доджсон, когда она вернется в Лондон. Она была во Франции, в Париже, куда уехала дней через десять после исчезновения. Выглядело это вполне невинно. Ее сестра как раз родила ожидавшегося младенца, и визит ее как будто был оговорен заранее. Тем не менее (чья-то еще иллюзия великолепного установления истины) за мисс Доджсон и передвижениями ее довольно-таки нестрого набора французских свойственников несколько дней велось наблюдение — и они скучно доказали свою полную ни к чему непричастность. Питер Филдинг не сказал ничего определенного о том, когда именно она должна вернуться. Он полагал, что не раньше следующей недели, когда ей надо будет снова приступить к выполнению своих обязанностей в издательстве.
— И она не сможет сказать вам ничего сверх того, что вы слышали уже десять раз.
— Мне просто надо немножко поговорить с ней, сэр.
И Дженнингс ушел, опять практически ничего не приобретя за свои труды, если не считать мыслей но поводу гак и не разрешившегося Эдипова комплекса.
Затем, заранее предупредив, он прибыл в Тетбери-Холл, хотя, прежде чем доставить себе удовольствие посозерцать историческую красоту тяжелых балок и рва, он нанес визиты отобранной горстке соседей. Тут он обнаружил несколько иной взгляд на предмет своих изысканий и странное единство мнений, что произошло нечто крайне мерзкое— хотя и не уточненное. Опять безудержные похвалы жертве, так, будто De mortuus [3] было выгравировано на каждом сердце в графстве. Филдинг был таким замечательным организатором лисьей травли… то есть был бы, если бы не его частые неизбежные отсутствия; так «заботился о деревне», был так широко популярен (в отличие от предыдущего члена Парламента). Сержант пытался объяснять, что политическое убийство без всяких тому доказательств, а тем более без трупа, это не убийство и не политическое, но у него сложилось впечатление, что, по мнению его слушателей, он просто выдавал свою полную неосведомленность в нынешней городской действительности. Как он обнаружил, никто ни на секунду не поверил, будто Филдинг был способен сознательно покинуть здешний мир перед самым началом сезона охоты.
3
О мертвых… (лат.). Начало пословицы «О мертвых ничего, кроме хорошего».