Энн Виккерс
Шрифт:
— Мне ничего не сказали!
Он прикрыл дверь, постоял в нерешительности.
А затем она обняла его, он уронил голову ей на плечо, и они залепетали что-то бессвязное, охваченные восторгом и ужасом.
— Я буду тебя ждать, Барни, и рассказывать Мэту, что ты вернешься. Я заработаю как можно больше денег. Я приготовлю «Голову Пирата» к твоему возвращению, если только ты захочешь там обосноваться.
— Еще бы не захотеть! Но послушай, Энн: зачем нужен Мэту отец-мошенник?
— Но у него все равно уже есть отец-мошенник. И он вовсе не мошенник!
— Ну нет, самый настоящий. Я был как нельзя более виновен, по крайней мере формально, а человек, который мнит о себе так много, что желает занимать высокий пост и становится судьей, сенатором, хирургом или епископом, не имеет права даже на формальные
Барни сел напротив нее. Больно было смотреть на его осунувшееся лицо, на грязные руки, когда-то мягкие и холеные, которыми он раньше гордился, но еще больнее было видеть, как робко он сидит на краешке стула. И он говорил не спокойно, как прежде, а чересчур горячо, как человек, который все это много раз передумал в одиночестве и жаждет высказать раньше, чем слушателю успеет наскучить.
— Мне кажется, я все равно вынес бы то же решение в деле о канализации, если бы они и не «выразили мне свое уважение», как они это назвали. Мне так кажется. И я кичился своим превосходством над другими судьями: никому не удавалось подкупить меня, чтобы я вынес решение, на мой взгляд, неправильное (а ты не представляешь себе, как часто делались такие попытки в нашу благословенную эпоху узаконенного жульничества). Никаким влиятельным бутлегерам не удавалось добиться, чтобы я отпустил афериста или убийцу или помешал комиссии по досрочному освобождению отправить назад в тюрьму человека, который воспользовался свободой, чтобы тут же вернуться к прежнему. Но теперь я знаю, что был наихудшим из слабовольных людей, так как занимал среднюю позицию и был готов на компромиссы. Не думай, что я стал высоконравственным, просто я теперь здраво смотрю на вещи. Я должен был стать либо законченным моралистом и отказываться даже от пятицентовой сигары, если тот, кто ее предлагает, хоть как-то причастен к делу, либо уж законченным мошенником и откровенно заявить, что в наши дни большинство занятий — от продажи зубной пасты до чтения проповедей по радио- строится на жульничестве и взятках и тот дурак, кто не берет все, что можно взять. Я не был ни тем, ни другим. Я был респектабелен и играл на бильярде с адвокатами крупных воротил, а спиртные напитки, как и многим безупречным гражданам, мне доставлял известный убийца. Я не был ни волком, ни волкодавом. Мое слабодушие и осторожность — вот что мне противно. Это я и намерен исправить, когда выйду отсюда. Я хочу стать либо настоящим мошенником, либо святым — насколько сын старика Мэта Долфина может быть святым. Если ты действительно будешь меня ждать (а я этого так хочу! Хотя ради тебя самой ты не должна этого делать! Но мне так нужно, чтобы ты ждала), то я попытаюсь сделаться святым. У тебя у самой есть к этому предрасположение, если бы не легкая склонность иметь незаконных детей, радость ты моя!
— Я дождусь! Я буду встречать тебя у ворот тюрьмы! Гебе не удастся от меня отделаться!
— Должен тебе сообщить, что денег у меня останется немного-из-за депрессии и всего прочего. Я, правда, успел обеспечить Мону и девочек. Так что о них мне больше незачем думать. Но нам с тобой и Мэту будет хуже. У меня после всей катастрофы могло уцелеть тысяч десять. Этого хватит, чтобы поехать на Запад и купить ферму, но боюсь, что «Архипелаг, Архипелаг! Где стих Сафо любовью бился», [206] мы так и не увидим.
206
строка из III песни поэмы Байрона (1788–1824) «Дон Жуан».
— Ну и не надо! Я хочу видеть только одно — как ты играешь с Мэтом. Пусть я и скучная трудящаяся женщина, тюремщица. Просто невыносимо думать, что я начальник тюрьмы, а ты арестант. Эта мысль тяжелее родовых схваток.
— Еще одна любопытная вещь, возвращаясь к тому, что я говорил о себе как о хорошем судье. Теперь, когда я стал одним из заключенных и симпатизирую им (даже зубоскалам, которые издеваются надо мной за то, что я был судьей, — право, я не виню их за это), я вижу, сколько порядочных людей среди каторжников. Мне ясно, что когда я был особенно суров и принципиален и выкосил самые строгие приговоры, я, вероятно, был и особенно несправедлив, а когда проявлял неположенную судье сентиментальность и снисходительность, я, вероятно, был ближе всего к истинному правосудию. Я никогда не думал, что окажусь в тюрьме. Никогда не думал, что отчаянно влюблюсь в умную, самостоятельную женщину. Никогда не думал, что усомнюсь в высшем праве судей решать, должен ли человек, в зависимости от обстоятельств, провести восемь, десять или пятнадцать лет в покрытых плесенью стенах ада. Очевидно, я вообще ни о чем не думал… Ну, я совсем заболтался! Я столько молчал эти два месяца, проведенные в камере! Расскажи мне еще про Мэта, про себя — как можно больше!
— Бедные руки, какие они шершавые. Тебе бы следовало работать в конторе или в библиотеке.
— Нет. Мне предлагали и то и другое. Но мне это показалось чем-то вроде взятки. Я хочу нести наказание. Я шью мешки из рогожи. Это не очень-то помогает! Наказание! Как часто я твердил о нем другим людям! Самодовольное, бессердечное, лицемерное фарисейство! И все-таки я не хочу поблажек. Я должен получить все, что мне положено, и единственная поблажка, которая мне нужна сейчас, — это видеться с тобой как можно чаще. Скорей! Кто-то идет!
Отчаянный поцелуй, прежде чем вошел начальник тюрьмы.
С этих пор она виделась с Барни раз в месяц, и каждый месяц казался длиннее предыдущего, а шесть лет представлялись до исступления невыносимыми. И в волосах у нее густо пробивалась седина.
ГЛАВА XLVII
Энн была поражена, обнаружив, сколько денег она может заработать, когда она впервые в жизни занялась этим скучным искусством. Она пришла к выводу, что главное качество миллионеров — не умение правильно планировать, не дар подбирать помощников и не творческая способность предвидеть будущую потребность человечества в таких романтических вещах, как бензин, карманные фляжки и толокно в красной упаковке, а обыкновенная глупость, заставляющая их гнаться за деньгами, вместо того чтобы жить.
Она собиралась создать дом для Барни и для Мэта.
Теперь она занимала более просторную квартиру, чем ее прежний номер в гостинице, но в менее фешенебельном районе, а потому более дешевую. Няня для Мэта, белые шерстяные костюмчики и молоко для него же — вот вся та роскошь, которую теперь позволяла себе Энн. Она купила «Голову Пирата», но (как это всегда бывает) выяснилось, что обставить дом, пристроить ванную и расчистить запущенный двор обойдется неизмеримо дороже, чем она предполагала.
Раньше она была легкой добычей для всяких клубных секретарей, писавших: «Нам так хотелось бы послушать вас, но как раз в этом году у нас, к сожалению, очень плохи дела с финансами, и мы сможем лишь возместить вам дорожные расходы». Теперь она обзавелась агентом по организации лекций, не строившим никаких иллюзий относительно преимущества кредита перед наличностью, и два или три раза в неделю читала лекции в клубах или в церквах от Хартфорда до Балтимора по всем вопросам, так или иначе связанным с преступностью, феминизмом, образованием и туманной мистической темой, именуемой «психологией», получая за вечер от пятидесяти до ста пятидесяти долларов.
При содействии Мальвины Уормсер Энн получила предложение вести в газете информационный отдел под заголовком «Как удержать девушек от вступления на опасный путь». Ее просто тошнило от этой работы. Она никак не могла понять, что преступнее — решение Барни по делу о канализации или ее информационная макулатура, но, как бы то ни было, душными вечерами в конце лета, когда Барни уже три месяца пробыл в тюрьме, и по утрам в бодрящие сентябрьские воскресенья, когда ей ужасно хотелось подхватить Мэта и бежать с ним на уэстчестерские холмы, и зимними вечерами, когда квартира после полуночи начинала выстывать и Энн приходилось накидывать пальто поверх фланелевой ночной рубашки и халата, — все это время Энн корпела над ответами (а порой, когда урожай читательских писем бывал скуден, то и над вопросами тоже) фабричным работницам, провинциальным девушкам и запуганным женщинам, которые хотели знать, как надо любить, не подвергаясь риску, кого следует предпочесть — непьющего любовника или пьяницу мужа, как снова сделаться человеком, потеряв человеческий облик в исправительном заведении, и всегда ли шелковые чулки приводят на виселицу.